Шоколадная медаль - Валерий Цапков

— Помолчите и послушайте. Нам ничего не нужно от вас, мы знаем сами все, что нам нужно. Мы, наоборот, хотели бы вам подбросить ценную информацию для вашего командования…

— Зачем? — тупо спросил Олегов.

— Какое вам дело? Может, мы просто вам симпатизируем, но из скромности желаем остаться неизвестными.

— Бред какой-то…

— Слушайте, вы согласны или нет? А может, вы просто не способны нам помочь? Может, мы переоцениваем ваши возможности? — спросил толстяк, подавшись вперед, кресло под ним заскрипело.

— Ладно, говорите, — буркнул Олегов. Он понял, что толстяк принимает его черт знает за кого, считает, что Олегов крутится близко возле штабов, поэтому может как-то на что-то повлиять.

— Вот задача передовых частей, вот поселок в этом ущелье…

Толстяк и однорукий склонились над картой. Олегов соображал, где это, вот Кабул, вот серпантин новой Джелалабадской трассы…

— Не могли бы вы дать понять кому-либо из штабных работников, что если вы вот здесь пройдете чуть стороной и чуть раньше, а именно — всего на шесть часов раньше, вы сможете разгромить крупный караван, который, наверняка, везет много оружия, которое будет обращено против молодой афганской республики…

Олегов ошарашено посмотрел на обоих. Где угодно, только не здесь он ожидал услышать про молодую афганскую республику!

— И все?

— Для вас это пустяки, а для нас серьезно.

— Так это надо на замкомдива какого выходить…

— Не обязательно. Я ведь знаю вашу страну, бывал там, учился. Ведь что нужно: чтобы кто-то, кто рисует карты в штабе, стрелочку провел через эту ложбину, а рядом написал не эту, а другую цифру. Пустяк

— И такое бывает, — ответил Олегов, он вспомнил стих, который декламировал кто-то, наверное, переводчик генерала, на вилле.

— Кишлак запомнили?

— Да.

— На сколько часов раньше?

— На шесть.

— Отлично! — толстяк кивнул головой, однорукий в чалме вышел, унося зеленую папку с замыслом операции воздушно-десантной дивизии на следующую неделю. Толстяк хлопнул два раза в ладоши.

— Гаури! — крикнул он, подмигнув Олегову, — Сейчас мы выпьем, а она нам попоет. Кстати, чудесно играет на гитаре.

— Она русская?

— Чуть-чуть русской крови. Сирота, у нее в Кабуле только дед, да и тот помрет скоро.

Олегов вдруг вспомнил старика в грязной харчевне, который, увидев его, попытался сыграть «калинку-малинку» . Не он ли, подумал Олегов. Хмель коньяка и дурман сигарет чуть рассеялся, мысль, что сейчас в комнату войдет эта загадочная Гаури, краснеющая так легко, заставила сердце биться чаще…

ГЛАВА 20

… Томас Моррис презирал Ирвина Брауна, с этим было все ясно. Чувства же, которые испытывал Браун к Моррису, в другой системе координат можно было бы, хотя и с небольшой натяжкой, уподобить тому чувству, которое называется «классовая ненависть пролетария к буржуазии и аристократии» . Натяжка же заключалась в том, что Ирвин Браун являлся официальным резидентом ЦРУ в Кабуле, хотя, из вежливости к дипломатическим традициям, числился в посольстве культурологом-аналитиком. Томас Моррис являлся главой «афганской команды» госдепартамента, то есть, исполнял обязанности чрезвычайного и полномочного посла США в Афганистане. В штате Моррис числился первым заместителем посла, должность посла с семьдесят девятого года демонстративно оставалась вакантной. Это был постоянный упрек кабульским властям и своеобразный памятник Адольфу Дебсу, так и не дождавшемуся от Брюса Флэтина, своего сотрудника, спасительного крика на немецком языке в паршивой гостинице: «Ложитесь на пол в ванной, через десять минут мы начинаем штурм…»

В их взаимном, хотя и тщательно скрываемом, недружелюбии было как генетическое презрение аристократов Новой Англии к упертым к земле колонистам Среднего Запада, так и то, что и образование они получили по разую сторону ивовой лозы, что так же дружбы не укрепляло…

— Жаль, что не всех добили в свое время, — желчно думал в минуты раздражения Ирвин Браун, имея в виду незабвенные времена тридцатилетней давности, когда его отцы по духу и крови под предводительством Маккартни пощипали перышки этим выскочкам.

Моррис считал Брауна надутым индюком, недоучкой, корчащим из себя супер- шпиона. И не без оснований.

Многие замечали, что в свой изолированный отсек на втором этаже здания посольства Браун любит заходить, когда с кем-нибудь идет по коридору. С важным видом останавливаясь у двери, он вдруг прерывал беседу, делался озабоченным и сокрушенно разводя руки, произносил:

— Срочные дела, очень сожалею…

Собеседнику после этого ничего не оставалось делать, как с понимающим видом отвернуться и уйти, чтобы дать Брауну возможность беспрепятственно давить кнопки секретного шифра электронного замка.

Тщеславие Брауна еще можно было терпеть, но были вещи более досадные, с которыми Моррису мириться не хотелось…

…Однажды ночью с территории правительственной резиденции, где размещался президентский дворец, раздалась ожесточенная перестрелка. В течение нескольких часов гремели автоматные очереди, красные брызги трассеров расчерчивали черное небо, едва не задевая крыши расположенных рядом китайского и французского посольств.

С ликующей физиономией сбежав с крыши, откуда он наблюдал явные признаки кровавого побоища, Браун помчался в комнату спецсвязи, чтобы первым доложить о том, что моджахеды ворвались во дворец.

Моррис же не торопился, чтобы не опростоволоситься, надежной информации пока не было. К тому же Морриса настораживали звуки боя. Было все: перестрелка, огненные трассы, рев двигателей бронемашин, чьи-то вопли. Не было лишь одного — взрывов гранат. Моррис, хотя и служил на флоте, да еще более двадцати лет назад, твердо знал, что для боя на суше без гранат не обойтись.

Надо было видеть сконфуженный вид Брауна, когда на следующий день к обеду выяснилось, что ураганный огонь во все стороны — всего лишь шутка двух пьяных майоров Советской армии, решивших во время отсутствия командира полка провести учения с боевой стрельбой, дабы проверить боеготовность парашютно-десантного полка. Готовность оказалась на высоте, как и боевая выучка: в кромешной тьме удалось никого не ранить, никого не задавить.

Но ссора, правда в цивилизованной форме, произошла между Моррисом и Брауном в тот день, когда русские празднуют годовщину того боя, в ходе которого Красной Армии пришлось отдать немцам город Псков. С раннего утра во дворе афганского телевидения горела боевая машина пехоты, стоявшая там постоянно на охране. В машине был полный боекомплект, поэтому, в довершение к столбу черного дыма и пламени, добавился треск рвущихся патронов и снарядов.

От посольства до здания телецентра было чуть больше ста метров, поэтому с крыши было отлично видно, как от взрывов внутри машины взлетают, кувыркаясь в воздухе, обломки бронелиста. Браун ходил по крыше взад-вперед с довольным видом, злорадно улыбаясь и подмигивая команде тележурналистов, которые толпились на краю, налаживая видеокамеры.

— У вас такой вид, как будто вы лично подожгли эту жестянку, — не выдержал Моррис.

Браун вспыхнул.

— А в чем дело? У нас в городе есть люди, мы им платим!

Высокий бородатый журналист, недавно поселившийся в отеле «Континенталь» , приехавший из крошечной страны, брезгливо сторонящейся поддерживать кого-либо в афганской войне, с любопытством обернулся.

— Простите, сэр, повторите тоже самое для прессы. Если можно, то в более развернутом виде, — и ухмыляясь, протянул микрофон.

Браун испуганно замер, только сейчас почувствовав холод утреннего февральского ветерка, интеллекта для моментального ответа у него явно не хватало, а пленка в видеокамере уже крутилась. Моррис усмехнулся и ровно, слегка торжественно произнес:

— Америка никого не подкупает, это гнусно. Мы всего лишь иногда даем деньги в долг тому, у кого их не хватает для осуществления своих собственных целей. Именно это и хотел сказать этот джентльмен. Не так ли?

Смущенный неожиданной подсказкой и глубокомыслием сложноватой для него фразы, Браун кивнул головой.

Афганский охранник на воротах Мохаммед Иса, которого легко, играючи, проездом в Кабуле, завербовал Джеймс Митчел Кроу, через сутки сообщил, что боевая машина загорелась оттого, что механик-водитель нечаянно уронил вечером гаечный ключ на аккумулятор и не заметил этого.

Потом был еще советский солдат-связист, который средь белого дня перелез через забор посольства просить политического убежища. Кроме устройства телефона, солдат ничего ценного сообщить не мог, и Моррис, несмотря на яростные протесты Брауна, распорядился выбросить перебежчика за ворота в тот же день…

Чашу терпения переполнил ночной звонок, девица на коммутаторе сказала, что кто-то из города просит срочно соединить, желая сообщить важные сведения.