Полное собрание сочинений - Евгений Боратынский

1820, «1832»

„Соревнователь просвещения и благотворения“, 1821, ч. 13, № 3

ЭДА

„Чего робеешь ты при мне,Друг милый мой, малютка Эда?За что, за что наединеТебе страшна моя беседа?Верь, не коварен я душой;Там, далеко, в стране родной,Сестру я добрую имею,Сестру чудесной красоты;Я нежно, нежно дружен с нею,И на неё похожа ты.Давно… что делать?.. но такаяУж наша доля полковая!Давно я, Эда, не видалРодного счастливого края,Сестры моей не целовал!Лицом она, будь сердцем ею,Мечте моей не измениИ мне любовию твоеюЕё любовь напомяни!Мила ты мне. Веселье, муку –Всё жажду я делить с тобой;Не уходи, оставь мне руку!Доверься мне, друг милый мой!“

С улыбкой вкрадчивой и льстивойТак говорил гусар красивыйФинляндке Эде. Русь былаЕму отчизной. В горы ФиннаЕго недавно завелаПолков бродячая судьбина.Суровый край, его красам,Пугаяся, дивятся взоры;На горы каменные тамПоверглись каменные горы;Синея, всходят до небесИх своенравные громады;На них шумит сосновый лес;С них бурно льются водопады;Там дол очей не веселит;Гранитной лавой он облит;Главу одевши в мох печальный,Огромным сторожем стоитНа нём гранит пирамидальный;По дряхлым скалам бродит взгляд;Пришлец исполнен смутной думы.Не мира ль давнего лежатПред ним развалины угрюмы?В доселе счастливой глуши,Отца простого дочь простая,Красой лица, красой душиБлистала Эда молодая.Прекрасней не было в горах:Румянец нежный на щеках,Летучий стан, власы златыеВ небрежных кольцах по плечам,И очи бледно-голубые,Подобно финским небесам.

День гаснул, скалы позлащая.Пред хижиной своей однаСидела дева молодая,Лицом спокойна и ясна.Подсел он скромно к деве скромной,Завёл он кротко с нею речь;Её не мыслила пресечьОна в задумчивости томной,Внимала слабым сердцем ей, –Так роза первых вешних днейЛучам неверным доверяет:Почуя тёплый ветерок,Его лобзаньям открываетБлагоуханный свой шипокИ не предвидит хлад суровый,Мертвящий хлад, дохнуть готовый.В руке гусара моегоДавно рука её лежала,В забвеньи сладком, у негоОна её не отнимала.Он к сердцу бедную прижал;Взор укоризны, даже гневаТогда поднять хотела дева,Но гнева взор не выражал.Весёлость ясная сиялаВ её младенческих очах,И наконец в таких словахЕму финляндка отвечала:„Ты мной давно уже любим,Зачем же нет? Ты добродушен,Всегда заботливо послушенМалейшим прихотям моим.Они докучливы бывали;Меня ты любишь, вижу я, –Душа признательна моя.Ты мне любезен: не всегда лиЯ угождать тебе спешу?Я с каждым утром приношуТебе цветы; я подарилаТебе кольцо; всегда былаТвоим весельем весела;С тобою грустным я грустила.Что ж? Я и в этом погрешила:Нам строго, строго не велятДружиться с вами. Говорят,Что вероломны, злобны все вы;Что вас бежать должны бы девы,Что как-то губите вы нас,Что пропадёшь, когда полюбишь;И ты, я думала не раз,Ты, может быть, меня погубишь“.– „Я твой губитель, Эда? Я?Тогда пускай мне казнь любуюПошлёт небесный судия!Нет, нет! я с тем тебя целую!“– „На что? зачем? Какой мне стыд!“ –Младая дева говорит.Уж поздно. Встать, бежать готоваС негодованием она,Но держит он. „Постой! Два слова!Постой! Ты взорами сурова,Ужель ты мной оскорблена?О нет, останься: миг забвенья,Минуту шалости прости! „– „Я не сержуся; но пусти!“– „Твой взор исполнен оскорбленья,И ты лицом не можешь лгать:Позволь, позволь для примиреньяТебя ещё поцеловать“.– „Оставь меня!“– „Мой друг прекрасный!И за ребяческую блажьТы неизвестности ужаснойМеня безжалостно предашь!И не поймешь моё страданье!И такова любовь твоя!Друг милый мой, одно лобзанье,Одно, иль ей не верю я!“

И дева бедная вздохнула,И милый лик свой, до тогоОтвороченный от него,К нему тихонько обернула.Как он самим собой владел!С какою медленностью томной,И между тем как будто скромной,Напечатлеть он ей умелСвой поцелуй! Какое чувствоЕй в грудь младую влил он им!И лобызанием такимВладеет хладное искусство!Ах, Эда, Эда! Для чегоТакое долгое мгновеньеВо влажном пламени егоПила ты страстное забвенье?Теперь, полна в душе своейЖеланья смутного заботой,Ты освежительной дремотойУж не сомкнешь своих очей;Слетят на ложе сновиденья,Тебе безвестные досель,И долго жаркая постельТебе не даст успокоенья.На камнях розовых твоихВесна игриво засветлела,И ярко-зелен мох на них,И птичка весело запела,И по гранитному одруСветло бежит ручей сребристый,И лес прохладою душистойС востока веет поутру;Там за горою дол таится,Уже цветы пестреют там;Уже черёмух фимиамТам в чистом воздухе струится,Своею негою страшнаТебе волшебная весна.Не слушай птички сладкогласной!От сна восставшая, с крыльцаК прохладе утренней лицаНе обращай и в дол прекрасныйНе приходи, а сверх всего –Беги гусара твоего!

Уже пустыня сном объята;Встал ясный месяц над горой,Сливая свет багряный свойС последним пурпуром заката;Двойная, трепетная теньОт чёрных сосен возлегает,И ночь прозрачная сменяетПогасший неприметно день.Уж поздно. Дева молодая,Жарка ланитами, встаетИ молча, глаз не подымая,В свой угол медленно идёт.

Была беспечна, веселаКогда-то добренькая Эда;Одною Эдой и жилаКогда-то девичья беседа;Она приветно и светлоКогда-то всем глядела в очи.Что ж изменить её могло?Что ж это утро облекло,И так внезапно, в сумрак ночи?Она рассеянна, грустна;В беседах вовсе не слышна;Как прежде, ясного приветаНи для кого во взорах нет;Вопросы долго ждут ответа,И часто странен сей ответ;То жарки щеки, то бесцветны,И, тайной горести плоды,Нередко свежие следыГорючих слёз на них заметны.

Бывало, слишком зашалитНеосторожный постоялец –Она к устам приставит палец,Ему с улыбкой им грозит.Когда же ей он подаритКакой-нибудь наряд дешёвый,Финляндка дивной ей обновойПохвастать к матери бежит,Меж тем его благодаритВесёлым книксом. ШаловливоНа друга сонного поройПлеснёт холодною водойИ убегает торопливо,И долго слышен громкий смех.Её трудов, её утехВсегда в товарищи малюткойБывал он призван с милой шуткой.Взойдет ли утро, ночи ль теньНа усыплённы холмы ляжет,Ему красотка „добрый день“И „добру ночь“ приветно скажет.

Где время то? При нём онаКакой-то робостию нынеВ своих движеньях смущена;Весёлых шуток и в поминеУж нет; незначащих речейС ним даже дева не заводит,Как будто стал он недруг ей;Зато порой с его очейОчей задумчивых не сводит,Зато порой наединеК груди гусара вся в огнеБедняжка грудью припадаетИ, страсти гибельной полна,Сама уста свои онаК его лобзаньям обращает;А в ночь бессонную, одна,Одна с раскаяньем напрасным,Сама волнением ужаснымДуши своей устрашена,Уныло шепчет: „Что со мною?Мне с каждым днём грустней, грустней;Ах, где ты, мир души моей!Куда пойду я за тобою!“И слёзы детские у нейНевольно льются из очей.

Она была не без надзора.Отец её, крутой старик,Отчасти в сердце к ней проник.Он подозрительного взораС несчастной девы не сводил;За нею следом он бродил,И подсмотрел ли что такое,Но только молодой шалунРаз видел, слышал, как ворчунВзад и вперед в своём покоеХодил сердито; как потомУдарил сильно кулакомОн по столу и Эде бедной,Пред ним трепещущей и бледной,Сказал решительно: „Поверь,Несдобровать тебе с гусаром!Вы за углами с ним недаромВсегда встречаетесь. ТеперьТы рада слушать негодяя,Худому выучит. БедаПадёт на дуру. Мне тогдаЗабота будет небольшая:Кто мой обычай ни порочь,А потаскушка мне не дочь“.Тихонько слезы отираяУ грустной Эды: „Что ворчать? –Сказала с кротостию мать. –У нас смиренная такаяДо сей поры была она.И в чём теперь её вина?Грешишь, бедняжку обижая“.– „Да, – молвил он, – ласкай её,А я сказал уже своё“.

День после, в комнатке своей,Уже вечернею порою,Одна с привычною тоскою,Сидела Эда. Перед нейСвятая Библия лежала.На длань склонённая челом,Она рассеянным перстомРассеянно перебиралаЕё измятые листыИ в дни сердечной чистотыНевольной думой улетала.Взошёл он с пасмурным лицом,В молчанье сел, в молчанье рукиСжал на груди своей крестом;Приметы скрытой, тяжкой мукиВ нём всё являло. Наконец:„Долг от меня, – сказал хитрец, –С тобою требует разлуки.Теперь услышать милый глас,Увидеть милые мне очиЯ прихожу в последний раз;Покроет землю сумрак ночиИ навсегда разлучит нас.Виною твой отец суровый,Его укоры слышал я;Нет, нет, тебе любовь мояНе нанесёт печали новой!Прости!“ Чуть дышаща, бледна,Гусара слушала она.„Что говоришь? Возможно ль? Ныне?И навсегда, любезный мой!.. „– „Бегу отселе; но душойОстанусь в милой мне пустыне.С тобою видеть я любилПотоки те же, те же горы;К тому же небу возводилС небесной радостию взоры;С тобой в разлуке свету дняУже не радовать меня!Я волю дал любви несчастнойИ погубил, доверясь ей,За миг летящий, миг прекрасныйВсю красоту грядущих дней.Но слушай! Срок остался краткой:Пугаяся ревнивых глаз,Везде преследующих нас,Доселе мельком и украдкойВидались мы; моей мольбойНе оскорбись. На расставаньеПозволь, позволь иметь с тобойМне безмятежное свиданье!Лишь мраки ночи низойдут,И сном глубоким до денницыОтяжелелые зеницыТвои домашние сомкнут,Приду я к тихому приютуМоей любезной, – о, покиньДевичий страх и на минутуЗатвор досадный отодвинь!Прильну в безмолвии печальномК твоим устам, о жизнь моя,И в лобызании прощальномТебе оставлю душу я“.

Прискорбно дева погляделаНа обольстителя; не смела,Сама не зная почему,Она довериться ему:Бедою что-то ей грозило;Какой то страх в неё проник;Ей смутно сердце говорило,Что не был прост его язык.Святая книга, как сначала,Ещё лежавшая пред ней,Ей долг её напоминала.Ко груди трепетной своейПрижав её: „Нет, нет, – сказала, –Зачем со злобою такойИграть моею простотой?Иль мало было прегрешений?Ещё ль, ещё ль охотный слухСклоню на голос искушений?Оставь меня, лукавый дух!Оставь, без новых угрызений“.

Но вправду враг ему едва льНе помогал: с такою силойИзлил он ропот свой, печальСтоль горько выразил, что жальГусара стало деве милой;И слёзы падали у нейВ тяжёлых каплях из очей.И в то же время то моленья,То пени расточал хитрец.„Что медлишь? Дороги мгновенья! –К ней приступил он наконец. –Дай слово!“ – „Всей душой тоскуя,Какое слово дать могу я, –Сказала, – сжалься надо мной!Владею ль я сама собой!И что я знаю!“ Пылко, живоТут к сердцу он её прижал.„Я буду, жди меня!“ – сказал,Сказал и скрылся торопливо.

Уже и холмы и поляПокрыты мраками густыми.Смиренный ужин разделяС неприхотливыми родными,Вошла девица в угол свой,На дверь задумчиво взглянула.„Поверь, опасен гость ночной!“ –Ей совесть робкая шепнула,И дверь её заложена.В бумажки мягкие онаЗлатые кудри завернула,Сняла поспешно, как-нибудьДня одеяния неловки,Тяжело дышащую грудьОсвободила от шнуровки,Легла и думала заснуть.Уж поздно, полночь, но ресницыСон не смыкает у девицы:„Стучаться будет он теперь.Зачем задвинула я дверь?Я своенравна, в самом деле.Пущу его: ведь миг со мнойПробудет здесь любезный мой,Потом навек уйдет отселе“.Так мнит уж девица, и вотС одра тихохонько встает,Ко двери с трепетом подходит,И вот задвижки роковойУже касается рукой;Вот руку медленно отводит,Вот приближает руку вновь;Железо двинулось – вся кровьЗастыла в девушке несчастной,И сердце сжала ей тоска.Тогда же чуждая рукаДверь пошатнула: „Друг прекрасный,Не бойся, Эда, это я!“И, от смятенья дух тая,Полна неведомого жара,Девица бедная мояУже в объятиях гусара.

Увы! досталась в эту ночьЕму желанная победа:Чувств упоённых превозмочьТы не могла, бедняжка Эда!Заря багрянит свод небес.Восторг обманчивый исчез;С ним улетел и призрак счастья;Открылась бездна нищеты,Слезами скорби платишь тыУже за слёзы сладострастья!Стыдясь пылающего дня,На крае ложа роковогоСидишь ты, голову склоня.Взгляни на друга молодого!Внимай ему: нет, нет, с тобойОн не снесёт разлуки злой;Тебе все дни его и ночи;Отец его не устрашит,Он подозренья усыпит,Обманет бдительные очи;Твой будет он, покуда жив…Напрасно всё; она не внемлет,Очей на друга не подъемлет,Уста безмолвные раскрыв,Потупя в землю взор незрящий;Ей то же друга разговор,Что ветр, бессмысленно свистящийСреди ущелин финских гор.

Недолго, дева красоты,Предателя чуждалась ты,Томяся грустью безотрадной!Ты уступила сердцу вновь:Простила нежная любовьЛюбви коварной и нещадной.

Идёт поспешно день за днем.Гусару дева молодаяУже покорствует во всем.За ним она, как лань ручная,Повсюду ходит. То четойПриемлет их в полдневный знойГустая сень дубровы сонной,То зазовёт дремучий бор,То приглашают гроты горВ свой сумрак неги благосклонной;Но чаще сходятся ониВ долу соседственном, глубоком.В густой рябиновой сениНад быстро льющимся потокомОни садятся на траву.Порой любовник в томной лениПослушной деве на колениКладёт беспечную главуИ лёгким сном глаза смыкает.Дух притаив, она внимаетДыханью друга своего;Древесной веткой отвеваетДокучных мошек от него;Его волнистыми власамиИграет детскими перстами.Когда ж подымется лунаИ дикий край под ней задремлет,В приют укромный свой онаК себе на одр его приемлет.Но дева нежная мояТомится тайною тоскою.Раз обычайною пороюУ вод любимого ручьяОни сидели молчаливо.Любовник в тихом забытьиГлядел на светлые струи,Пред ним бегущие игриво.Дорогой сорванный цветокОн как-то бросил в быстрый ток.Вздохнула дева молодая;На друга голову склоня.„Так, – прошептала, – и меня,Миг полелея, полаская,Так на погибель бросишь ты!“Уста незлобной красотыУлыбкой милой улыбнулись,Но скорбь взяла-таки своё,И на ресницах у неёНевольно слёзы навернулись.Она косынкою своейИх отёрла и, веселейСтараяся глядеть на друга:„Прости! Безумная тоска!Сегодня жизнь моя сладка,Сегодня я твоя подруга,И завтра будешь ты со мной,И день ещё, и, статься может,Я до разлуки роковойНе доживу, господь поможет!“Невинной нежностью не разОна любовника смущалаИ сожаленье в нём подчасИ угрызенье пробуждала;Но чаще, чаще он скучалЕё любовию тоскливойИ миг разлуки призывалУж как свободы миг счастливый.Не тщетно!Буйный швед опятьНе соблюдает договоров,Вновь хочет с русским испытатьНеравный жребий бранных споров.Уж переходят за КюменьПередовые ополченья, –Война, война! Грядущий день –День рокового разлученья.

Нет слёз у девы молодой.Мертва лицом, мертва душой,На суету походных сборовГлядит она: всему конец!На ней встревоженный хитрецОстановить не может взоров.Сгустилась ночь. В глубокий сонВсё погрузилося. Унылый,В последний раз идёт он к милой.Ей утешенья шепчет он,Её лобзает он напрасно.Внимает, чувства лишена;Даёт лобзать себя она,Но безответно, безучастно!Мечтанья все бежали прочь.Они томительную ночьВ безмолвной горести проводят.Уж в путь зовёт сиянье дня,Уже ретивого коняМладому воину подводят,Уж он садится. У дверейПустынной хижины своейОна стоит, мутна очами.Девица бедная, прости!Уж по далекому путиОн поскакал. Уж за холмамиНе виден он твоим очам…Согнув колена, к небесамОна сперва воздела руки,За ним простёрла их потомИ в прах поверглася лицомС глухим стенаньем смертной муки.Сковал потоки зимний хлад,И над стремнинами своимиС гранитных гор уже висятОни горами ледяными.Из-под одежды снеговойКой-где вставая головами,Скалы чернеют за скалами,Во мгле волнистой и седойИсчезло небо. Зашумели,Завыли зимние метели.Что с бедной девицей моей?Потух огонь её очей;В ней Эды прежней нет и тени,Изнемогает в цвете дней;Но чужды слёзы ей и пени.Как небо зимнее, бледна,В молчанье грусти безнадежнойСидит недвижно у окна.Сидит и бури вой мятежныйУныло слушает она,Мечтая: „Нет со мною друга;Ты мне постыл, печальный свет!Конца дождусь ли я иль нет?Когда, когда сметёшь ты, вьюга,С лица земли мой лёгкий след?Когда, когда на сон глубокийМне даст могила свой приютИ на неё сугроб высокий,Бушуя, ветры нанесут?“

Кладбище есть. Теснятся тамК холмам холмы, кресты к крестам,Однообразные для взгляда;Их (меж кустами чуть видна,Из круглых камней сложена)Обходит низкая ограда.Лежит уже давно за нейМогила девицы моей.И кто теперь её отыщет,Кто с нежной грустью навестит?Кругом всё пусто, всё молчит;Порою только ветер свищетИ можжевельник шевелит.

1824-25, «1832»