Дровосек - Дмитрий Дивеевский

– Комлев, Аристарх Аркадьевич. Вольный философ.

По ироничной тональности и ударению на последнем слоге, было видно, что он вроде бы подшучивает над самим собой. Но фамилия и имя как-то насторожили Данилу. Они были знакомы ему. Память Булая заработала напряженно, так, как это бывало в острых оперативных ситуациях. В голове его палочка ударника отсчитывала секунды, приближая удар литавры. И литавры ударили: он вспомнил. Пока рассаживались за стол, пока хозяин расставлял посуду для чая и высыпал в тарелку сухарики, в память Булаю накатывал Дубравлагерь в 1972 году.

Тогда его, молодого сотрудника ПГУ, послали в Дубравлаг в командировку для знакомства с агентом, которого он впоследствии должен был вести в Германии. Дубравлаг, или в просторечьи, потьминские лагеря, представлял собою несколько зон, разбросанных в лесах Зубово-Полянского заповедника Мордовии. Управление находилось в поселке Явас. Туда вела узкоколейка со станции Потьма, давшей название всему этому заведению. В большинстве отделений сидели уголовники, но два из них находились в ведении КГБ: так называемая иностранная зона, в которой отбывали сроки иностранные граждане, осужденные в основном за контрабанду и шпионаж, и сто первая зона – там сидели осужденные по статье 70, так называемые диссиденты. Их было немного, всего около ста заключенных. Когда Данила узнал об этом количестве, он подивился тому, какая вокруг этого ничтожного числа людей раскручена гигантская пропагандистская кампания Запада. Несведущий человек мог бы подумать, что советская власть занимается массовыми репрессиями инакомыслящих. Позднее он с такими представлениями столкнулся за рубежом. Среди диссидентов большая часть являлась евреями. Здесь же сидели и звероватые украинские и прибалтийские националисты да странная компания студентов и преподавателей Ленинградского университета, попавших сюда за создание подпольной Христианско-социальной партии, собравшейся бороться с коммунизмом.

Специально созданный оперотдел обслуживал этот контингент, стремясь вербовать в основном евреев, которые, отсидев срок, выезжали в Израиль. Правда, по пути многие задерживались в Австрии и Германии, где стригли купоны с преступлений гитлеризма и неплохо легализовались. Кое-что у чекистов с вербовками получалось, и из Дубравлага в Вену и Западный Берлин регулярно уходили их источники. Большая часть их тут же делала КГБ ручкой, но не все были такими, кое-кто становился хорошим подспорьем в разведработе. Человек, к которому приехал Данила, был в своем роде уникальным приобретением.

Борис Курихин происходил от смешанного брака. Мать его была еврейкой, вывезенной из блокадного Ленинграда и потерявшей там всех родных, а отец – русским врачом. В молодости Борис не прикоснулся к идеологии сионизма в силу того, что проживал в городе Кашине, где никаких сгруппировавшихся этнических меньшинств, за исключением трех татар на хладобойне, вообще не было. Борис показывал хорошие способности в учебе, поступил на истфак МГУ и с наивными представлениями о мире вошел в прогрессивную прослойку студентов этого факультета. В основном она состояла из москвичей, гораздо лучше его развитых в общем плане. Борис потянулся к этим бойким ребятам, даже не представлявшим, что будущий историк может не слушать западные радиостанции и ничего не знать об экзистенциализме.

Неспособность Курихина рассуждать о наиболее животрепещущих темах современности – культе личности, волюнтаризме Хрущева, неосталинизме Брежнева – всех смешила и удивляла. Борис стал набираться ума-разума и, наконец, был удостоен приглашения на кухонные посиделки к своему тезке Боре Нейману. Разговор на кухне под рюмочки ликера «Южный» закрутился вокруг коммунистической морали. Привезенные Курихиным из провинции аргументы в пользу чистоты рядов КПСС быстро развеялись, потому что его новые друзья были вооружены мощной и неопровержимой фактурой о злоупотреблениях партийных боссов, хотя где правда, а где сплетни – разобраться было невозможно. Система партийных привилегий, о которой в Кашине и понятия не имели, была общеизвестна в столице и сильно ударила по убеждениям Бориса Курихина. Но самую неожиданную реакцию у компании вызвал нечаянно упомянутый им факт, что его мать – еврейка. Нейман громко и долго смеялся и, наконец, просипел сквозь смех:

– Ну, Борька, ну, молодец. Люблю. Так и продолжай дурилку лепить. Мы тебя в ЦК продвинем.

С тех пор Курихин получил доступ к материалам самиздата, ходившим по рукам в Москве, и постепенно стал пропитываться демократическими идеями. Чем дальше, тем больше Борис осознавал, что реальный социализм с настоящей демократией ничего общего не имеет, а к четвертому курсу он созрел для написания созвучных работ собственного сочинения. В личном плане это закончилось крупной ссорой с отцом, который, в силу своего провинциального патриотизма, не смог понять новых веяний, привозимых сыном из столицы. После этой ссоры случилось другое знаменательное событие – Курихин был арестован по подозрению в антисоветской агитации и пропаганде. При обыске в тумбочке Бориса были найдены рукописи, однозначно указывавшие на его соавторство в труде под названием «Ночь коммунизма». Вторым автором работы был его сокурскник Миша Фридман. В результате оба они получили по четыре года заключения в колонии общего режима. В лагерь уезжали героями. Сотоварищи по подполью их не забыли. Курихин и Фридман частенько получали письма в свою поддержку, а кроме того, была налажена тонкая струйка продуктовых посылок через подкупленных охранников зоны. Продуктовая посылка по инструкции полагалась раз в год, но у большинства заключенных этой категории особых проблем с питанием не было. У Бориса под кроватью хранился довольно объемистый короб с сухим молоком, шоколадом и консервами. В этой зоне многие охраняемые питались заметно лучше, чем охранявшие.

Со временем фамилии Курихина и Фридмана появились в журнале «Посев». Борису нравилось быть «узником совести», и, довольный собой, он ждал освобождения, чтобы выехать на историческую родину.

Всю эту благостную картину нарушил приезд группы студентов и преподавателей Ленинградского университета, осужденных на разные сроки за создание Христианско-социальной партии, которая действовала с правых, антикоммунистических позиций. Правда, говорить о какой-то работе партии было бы преувеличением. Ее разогнали вскоре после основания. Похоже, чекисты знали о становлении ХСП с самого начала и просто ждали, когда процесс из намерений перейдет в деяния и, таким образом, наберется состав преступления.

В первый же вечер после приезда в бараке разгорелась жаркая дискуссия между диссидентами и правыми христианами. Тогда Борис впервые обратил внимание на Аристарха Комлева, являвшегося одним из руководителей ХСП. Тот отличался острым словом, убедительными доводами и глубокой продуманностью всего, что говорил. Курихин стал прислушиваться к его выступлениям.

Баталии эти, поначалу очень накаленные, постепенно приобретали умеренную тональность и чем дальше, тем больше становились похожими на научную конференцию. Именно этот спокойный и рассудительный тон обнажил то, что не видно было за горячностью первых сшибок: диссидентская сторона пользовалась не своими, а зарубежными доводами, придуманными на основе опыта западных демократий. Члены же ХСП строили размышления на основе национальной истории. Мало того, что профессиональная подготовка питерцев была выше знаний разномастной диссидентской братии, они еще опирались и на философскую традицию русских мыслителей.

Решающим для Курихина стало одно из выступлений Аристарха Комлева, обобщившее целый ряд предыдущих идейных схваток.

Очень ровным, не окрашенным в эмоциональные тона голосом этот бывший доцент говорил вещи неопровержимые и настолько язвительные по своей сути, что его оппоненты едва удерживались от свиста. Но в такой аудитории свист был бы равносилен признанию поражения.

– Следует прямо сказать, – начал Аристарх, – что советское диссидентство является третьей и на сегодняшний день самой слабой попыткой осуществления антинационального переворота в России. До этого было еще две попытки. Первая – в феврале семнадцатого года, вторая – при неудавшемся рывке группировки Троцкого к власти в середине двадцатых годов. Обе они вели к учреждению в нашей стране диктатуры чужого капитала, и обе они, как вы знаете, закончились провалом. Сначала – коротко о первых двух попытках.

Имеется масса исторических свидетельств и документов о том, что в 1914 году международным финансовым кругам удалось стравить три европейские монархии, развалить их и посадить в них своих ставленников. Так в 1918 году в России появилось Временное правительство Александра Керенского.

В ту пору для подобных дел широко использовались масонские организации, и вы, конечно, знаете, что все европейские буржуазные революции были плодом их неутомимой деятельности. Удивительного здесь ничего нет, потому что масоны олицетворяли силу денег, рвавшихся к власти, и сбрасывали автократии путем заговоров. Уже в пору октябрьского переворота масонство в большинстве развитых капиталистических стран называлось финансовой олигархией и вышло на международную арену как объединенная сила.