Дровосек - Дмитрий Дивеевский

А опасность от Комлева Щербаков отвел достаточно простым способом. Он вызвал главного заговорщика Фридмана к себе на беседу (эта форма работы являлась широко распространенной), попросил написать небольшое объяснение по поводу производственного конфликта в рабочей зоне, оставив его ненадолго в кабинете в одиночестве. Приближалось обеденное время, на столике у окна под белой салфеткой стояло блюдо с кусками жареной курицы, салатом и графинчиком водки. Фридман не смог побороть позыва плоти. Он отхлебнул немного водки и съел кусочек курицы. Этого и надо было оперуполномоченному, потому как мясо было щедро нашпиговано чесноком. Как только Миша вернулся в барак, аромат этого деликатеса стал щекотать унылые носы заключенных. Таким образом на авторитете Фридмана была молчаливо поставлена точка, потому что старожилы зоны знали: только своих стукачей «кумовья» угощают на встречах вкусными обедами.

Чем ближе надвигался день выхода на свободу, тем тяжелее было Курихину сделать свой выбор. Внутренне он давно перешел на сторону Аристарха и активно занимался самообразованием, выписывая себе доступную литературу. В то же время внешне он еще примыкал к крылу диссидентов, хотя вел себя пассивно и в дискуссиях не участвовал. Все его прошлое было связано с этим направлением, и он не мыслил себе разрыва со своей средой. Немалую роль в этом играло и его намерение выехать в Израиль. Как представителя диссидентов его, конечно, примут там «на ура», а как сторонника Аристарха Комлева – едва ли. Оставаться же в Союзе не имело смысла. Здесь все пути, кроме отъявленно диссидентского, для него закрыты.

Курихин не знал, что предпринять. Ехать в Израиль и заниматься тем, что уже перерос и считал вредным, он не хотел. Оставаться в СССР и влачить жалкое существование в социальных низах – не соответствовало его жизненным установкам. Борис мучительно думал о дальнейших путях своей жизни. Им овладевало ожесточение против диссидентщины, которая обманула его, неопытного парня, использовала в своих целях и будет до конца использовать таким же образом, если он сам не вырвется из ее пут.

Сумев взглянуть на деятельность диссидентов другими глазами, он увидел, что среди них есть немало честных и искренних людей, стремящихся противодействовать жестокой машине коммунистического режима, но все они являются слепыми орудиями закулисных сил, стремящихся подорвать СССР совсем не ради общечеловеческих ценностей.

Однажды ему в голову пришла простая и ясная мысль: место его – среди тех, кто борется с этими силами, которые ненавидят его страну. Они – враги его народа. Промучившись несколько бессонных ночей, Курихин пришел к Щербакову и изложил просьбу связать его с представителями советской разведки. Он решил выехать на Запад и работать там на Москву в качестве агента.

Прежде чем в Дубравлаг приехал Данила Булай, большую подготовительную работу провел Щербаков. Он основательно изучил мотивы и серьезность решения Бориса, закрепил его готовность охарактеризовать тех, кого Курихин считал своими идейными и политическими врагами, подробно разобрался с перспективами его устройства за рубежом. Данила ехал на встречу с уже сформированным в общих чертах агентом.

За неделю пребывания Данилы в сто первой зоне они подружились и понравились друг другу. Курихин был помещен в штрафной изолятор – за намеренно совершенное нарушение, и Булай мог работать с ним целыми днями. Однажды Курихин рассказал Даниле об Аристархе, а затем Булай смог увидеть того со стороны.

Потом Борис Курихин освободился из заключения и покинул Советский Союз. Документы он оформлял на выезд в Израиль, но, как и многие другие диссиденты, из пересыльного пункта «Джойнта» в Вене повернул в Германию. Вскоре по заданию ПГУ Борис осел в Западном Берлине и подъехавший к тому времени Данила установил с ним связь. Всю первую командировку Булая в ГДР они успешно сотрудничали. Борис занимался выявлением агентуры израильских и американских спецслужб в эмигрантских организациях и делал это очень ответственно. Однако после ряда операций над ним нависла опасность разоблачения. Москва приняла решение законсервировать этого ценного агента. Связь с ним прекратилась. Некоторое время спустя Курихин уехал в США, а Данила возвратился на Родину.

Теперь здесь, в мордовской деревеньке, Данила Булай сидел за одним столом с Аристархом.

Глава 3

Любовь и вера

Странная выдалась ночь, странная встреча. Когда гости улеглись спать, Аристарх ушел в свою мастерскую, что располагалась в кирпичном полуподвальчике дома, натопил дровами каменную печку и закурил, облокотившись на древний столярный верстак, коим пользовался еще, наверное, прадед хозяина дома. В мастерской пахло березовыми дровами и дымком от печки. В маленьком оконце подвывал сквозь щель ночной ветерок. Комлеву не спалось. Не то появление чекиста разбудило в нем старую боль, не то настала пора очередных дум, какие бродят стайками где-то рядом с сознанием, а потом заполняют голову и начинают мучить день и ночь.

Аристарху было о чем думать. Когда-то блестящий выпускник Ленинградского университета, молодой доцент исторического факультета, счастливый муж и популярный публицист, он неожиданно для себя, как в обрыв, упал в неволю, совсем не предполагая, как глубок и темен этот обрыв. Все началось с кухонных дискуссий нескольких близких друзей, единомышленников и собутыльников. Все – выпускники одного курса, все увлеченные историей ребята, они не могли ограничиться только материалами, которые предлагал им учебный курс. Всеми правдами и неправдами искали они дополнительные источники, конечно же, находили и упивались ими, плохо различая, насколько объективны и полезны были эти работы. Как бы там ни было, движение этой группы к имперско-православному направлению мысли было закономерным. Они хорошо видели, что в университете существует засилье профессоров, которые барьером стояли на их ознакомлении с трудами русских философов XIX и начала XX веков и сознательно отсекали все попытки углубиться в историю Российской Империи. Запретный плод сладок и толкает к запрещенным поступкам. Вскоре друзья обособились в узкую группку единомышленников и стали называть себя Христианско-социальной партией, хотя ни программы, ни устава, ни понятия о том, каковы должны быть действия партии в той обстановке, у ребят не было. Хотя они и понимали необходимость конспирации, слух о ХСП потихоньку пополз по университету, и к ней потянулись другие студенты. Мало-помалу организация стала насчитывать более двадцати человек, и тут пришло решение написать, как и положено, программу и устав. Документы эти после долгих споров были написаны. Они предполагали ненасильственное устранение КПСС от власти и установление переходного режима во главе с Христианско-социальной партией, которая имела бы целью восстановление основ православия и создание народного социализма с многопартийной системой.

Затем была написана и размножена на машинке первая прокламация, которую один из студентов разбросал ранним весенним утром на линиях Васильевского острова. Через неделю вся организация оказалась в следственном изоляторе КГБ СССР.

Тогда Аристарху было тридцать пять лет. Теперь завершался пятый десяток, но ему казалось, что не пятнадцать лет минуло с момента ареста, а целая эпоха. За это время Комлев прошел огромную школу жизни, а главное – сумел создать для себя твердое представление о том, что происходит с ним и с его Родиной. В первые годы неволи самым тяжелым испытанием оказался разрыв с семьей. Аристарх искренне любил свою Веру, боготворил сына Витьку, и для него было ударом ее быстрое и непреклонное решение разорвать брак сразу после его ареста. Это решение просто не умещалось в голове. Еще дожидаясь суда в следственном изоляторе, Аристарх страдал от того, что на свидания вызывают его товарищей поневоле, и они приходят с этих свиданий просветленные, приносят с собой передачки, которыми делятся с сокамерниками. А Вера не появлялась, и это не поддавалось пониманию. На письма Аристарха она не отвечала, хотя, казалось бы, объясниться с ним требовала простая порядочность. Только много позже, когда Аристарх уже сидел в Дубравлаге, к нему приехала на положенное раз в году свидание мать. Она рассказала, что еще во время следствия его жена стала демонстративно появляться на улицах с Юркой Фоминым, другом семьи с давних лет, и все поняли, что это совсем не начало их романа, а продолжение давней связи. Видно, жене стыдно было открывать перед Аристархом именно такую историю, и она предпочла простой и удобный путь прекращения всякого общения. Тем более, прекратить общение с заключенным проще простого. Хуже всего было то, что она не хотела общения с отцом и Витьки. Мальчик жаловался бабушке, что Вера неоднократно отнимала у него письма, которые тот тайком писал отцу. Сжалось у Аристарха все внутри, нежданно-негаданно кончился ясный день, и настала беспросветная ночь. Куда не потянись, куда не погляди – ни помощи, ни сочувствия ждать не приходилось. Аристарх знал, что слезы облегчают душу, но он не научился плакать в детстве. Отец его, сварщик Кировского завода, был человеком суровым и молчаливым. Он много времени уделял единственному сыну, но при этом мало с ним разговаривал. Либо они вместе работали по дому, либо ходили на рыбалку, или даже во время походов на футбол между отцом и сыном сохранялось такое молчание, которое не нуждалось в словах. И еще отец никогда не показывал своих чувств. Вот и Аристарх научился не плакать. Вместо плача он умел уходить в себя, и это пригодилось в неволе.