Собор под звездами - Дмитрий Леонтьев

Счастливо избежав два покушения на него своих же солдат и одну попытку ареста «новым правительством», штабс-капитан покинул безумный город и вступил в под командование юного офицера-измайловца Василия Парфенова в Добровольческую армию… Потом его кидало по всей стране. Был голод, холод и горькое отчаяние от бездарной политики не способных договориться между собой лидеров «Белого движения». Император подложил немалую «свинью» защитникам монархии, лишив их своим отречением сплоченности… и сам сгинул в мрачных подвалах Ипатьевского дома, поневоле обязав к той же участи несчастных дочерей и сына. «Красные», оккупировавшие центральные части России, с куда более заселенными территориями крепли день ото дня, а бывшие «союзники» по Антанте, как обычно предали Россию при первой возможности, предпочитая иметь дело с щедро раздающими национальные богатства большевиками. Премьер министр Великобритании Ллойд Джордж прямо сказал: «Следует признать власть большевиков, ведь торговать можно и с людоедами». Власть денег опять возобладала над разумом и честью. Пользуясь этим попустительством мировой общественности, большевики проводили широкомасштабною зачистку «инакомыслящих». Дворяне, офицеры, священнослужители вырезались повсеместно и беспощадно, с нарочитой, призванной шокировать, жестокостью…

Но в начале 1924 года умер Ленин, и путем сложнейших интриг и комбинаций к власти получил не слишком известный человек с грузинской фамилией Джугашвили. У него был свой взгляд на молодую республику и «завоевание мира» на данный момент не входило в его планы. Недовольных этим «предательством идеалов» сторонников Троцкого он по-революционному быстро перестрелял и пересажал, и занялся укреплением уже завоеванного, не распыляясь на мечты о мировом господстве.

Касаткин упорно отказывался уезжать в эмиграцию, и, надеясь на чудо, скитался по стране под чужими документами. Но к середине тридцатых годов, штабс-капитан вынужден был смириться с мыслью, что происходящее в России — надолго. И, одновременно, узнал о своей страшной болезни. Теперь терять ему было нечего и надеяться не на что. И он принял решение вернуться домой. Город уже назывался Ленинградом, в честь кровавого монстра, подобно сказочному вампиру, покоящемуся в мавзолее на Красной площади Москвы. Город изменился неузнаваемо. Уже ничто не напоминало ту величественную столицу, которую он покинул 20 лет назад. По улицам шли веселые юноши и девушки в красных косынках. Кинотеатры зазывали плакатами «Депутата Балтики» и «Человека с ружьем». В павильонах продавались соки и мороженное. Звенели пролетающие трамваи… Это был незнакомый ему мир. Он понял, что идти ему больше некуда. И он пошел в Троицкий собор Измайловского полка. Пришел, вызвал настоятеля и рассказал ему все, словно на исповеди. Настоятель, худощавый, седовласый протоиерей, с умным, немного настороженным взглядом, долго молчал. Касаткин уже собирался повернуться и уйти, но отец Варфоломей молча кивнул, приглашая следовать за ним. В подвальных помещениях собора он выделил штабс-капитану комнату и дал отоспаться пару дней. За это время, используя свои обширные связи, сумел добыть новые документы на имя бывшего рабочего Кировского завода, и Касаткин остался при соборе сторожем.

Если б он только знал, каким опасностям подвергал настоятеля и сам собор, то вряд ли решился на эту службу. Все эти двадцать лет в городе шли непрекращающиеся «чистки», а проще говоря аресты, пытки и расстрелы всех «бывших».

Население Ленинграда значительно обновлялось, в город ехали все новые и новые люди и «квартирный вопрос» стоял весьма остро. В Троицкий собор уже приходили инженеры: присматривались — нельзя ли переоборудовать его под жилые помещения. Собор никак не давал большевикам покоя. Во-первых, это было величественное и демонстративное напоминание об императорской гвардии, о победах русских солдат во имя «Веры Царя и Отечества», о том, что и до большевиков была история России, и история — славная… Во-вторых это был Собор! Еще Ленин приказывал уничтожать священников повсеместно, а церкви закрывать, превращая их в склады и овощехранилища. За расправы над священниками были положены премии. Но народ, в массе своей, косо посматривал на подобные святотатства, и большевики волей-неволей все же были вынуждены учитывать мнение населения. И церкви закрывали постепенно, «втихаря». Велась грандиозная антицерковная пропаганда. Моисей Израилевич Губельман, взявший себе псевдоним Емельян Ярославский и бывший еще одним из первых «птенцов гнезда Ленина-Бронштейна, организовал активный и щедро финансируемый правительством «Союз воинствующих безбожников», начитывающий около 5 миллионов человек. Никита Хрущев позже вспоминал, что Губельмана называли «красным попом», ибо он был главным идеологом, организатором и вдохновителем антицерковности государства… За всю христианскую историю в целом, не было убито столько священников и исповедников, сколько за первые годы советской власти. Каждый второй священник был расстрелян. Остальные, за редчайшим исключением, прошли через лагеря, тюрьмы и ссылки. Из 54 тысяч действовавших до 17 года церквей, по всей стране сохранилось чуть больше тысячи. На свободе пребывали лишь четыре правящих архиерея. Только с 18 по тридцатые годы были убиты 42 тысячи священнослужителей. Знаменитый Казанский собор «воинствующие безбожники» использовали под «музей истории и атеизма». Церковное имущество, мощи и бесценные иконы изымались, и большей частью продавались за копейки в иностранные коллекции, меньшей — отдавались в музеи (по сей день рьяно борющиеся за свое право хранить краденное, согласно завещанию Губельмана). Кстати: организовывал продажу бесценных сокровищ за границу один из организаторов расстрела царской семьи Пинхус Лазаревич Вайнер, взявший себе псевдоним Петр Войков…. И все же, во время переписи населения 37 года, в открытых(!) анкетах две трети сельского и одна треть городского населения называли себя христианами, прекрасно понимая, чем это может для них обернуться…

Свято-Троицкий собор Измайловского полка был в это время кафедральным собором Ленинграда. Невзирая на неистовую пропаганду, количество прихожан не уменьшалось, а напротив, из-за повсеместного закрытия церквей — возрастало… На клир собора и настоятеля шли бесконечные (и крайне глупые даже для чекистов) доносы. Вот пример подлинного доноса на настоятеля Троицкого собора в 1937 году: «…Настоятель скрывает свою шкуру и сует свое поповское рыло в рабочий огород. Что хочет, то и творит. А посему просим гражданскую власть свернуть поповское рыло, не скрывать его под рабочей полой…»

В 37 году Маленков докладывал Сталину о Церкви как о «широко разветвленной, враждебной советской власти, легальной организации в 600 тысяч человек по всему СССР». На что Сталин заметил: «Пора поприжать церковников», и это было равносильно приказу. Провокации шли одна за другой. Если б в соборе нашли скрывающегося белогвардейского офицера, пострадать мог весь клир, и немало способствовало бы закрытию собора. Почему настоятель решился на этот рискованный шаг — теперь уже не узнать. Может пожалел умирающего человека, понимая, что оставалось тому немного… А может просто решил спасти хотя бы еще одного прихожанина… Так или иначе, Касаткин остался при соборе. Отпустил бороду, и теперь в этом похудевшем, болезненного вида человеке, уже невозможно было узнать когда-то бравого гвардейского штабс-капитана. Он топил печи (недавно устроенное центральное отопление работало из рук вон плохо, не в силах обогреть огромный храм), убирал снег с паперти, подметал территорию, помогал в масштабных ремонтных работах по собору, затеянных настоятелем.

Для большевиков это было как плевок в лицо: целые комиссии денно и нощно обсуждали поводы для закрытия кафедрального собора, а храм в это время белили, красили, ремонтировали мостовую, меняли электропроводку и систему водоснабжения… Именно тогда большевики приказали замазать золотые звезды на куполах… Слишком уж издалека виден был этот вызывающий «собор под звездами».

Странно, но отпущенного судьбой времени у штабс-капитана оказалось несколько больше, чем он рассчитывал. То ли крепкий организм солдаты был тому причиной, то ли спокойная обстановка храма сдерживала болезнь, то ли судьба берегла его для чего-то. За эти два года он узнал от священников историю собора, слышал много проповедей и имел возможность подолгу беседовать с клиром на богословские темы. Но особенно прекрасны были ночи в соборе. Когда усталые священники расходились, двери запирались за последними прихожанами, гасли свечи и большинство лампад, наступало волшебное время. Эти ночи чем-то напоминали ему Рождественские, столь ожидаемые им в детстве. Нарядная елка, блеск игрушек, приглушенный свет и ожидание какого-то огромного, светлого праздника. Шаги под сводами собора звучали слишком гулко, и он садился на ступени предела, размышляя обо всем на свете. Это были совсем иные мысли совсем иного человека. Теперь он все видел с совсем иной точки зрения, иными глазами. Если б у него была возможность, он прожил бы жизнь совсем иначе, но… История не имеет сослагательного наклонения. И все же он ни о чем не жалел. Собор вселял в него какое-то спокойное умиротворение и близость смерти уже не страшила. Ах, если б вот так можно было жить и жить… Обретенный Дом… Умные и доброжелательные люди вокруг… А там, за пределами этих стен — безумный и столь жестокий мир… Штабс-капитан впервые в жизни стал понимать монахов и философов-затворников…. Ему было уютно здесь. Впервые, за много лет…