Время ненавидеть - Измайлов Андрей

– Пожалуйста! – взмаливаюсь я. – Человеку! Я прошу, я просто прошу! Пожалуйста!

Киношно переглядываются, гримасничают: разрешим?

Ах вы мои великодушные! Зас-с-сранцы!

– Что за человек?

– Просто… человек, – теряюсь.

– Кто он? – вдалбливают мне, кретинке.

– Капитан… В милиции. В ОБХСС. Мыльников Виктор Николаевич. Год рождения – мой.

– Бэх? – становится им интересно.

– Нет… Он капитан…

– Вы же сами сказали: бэх.

– Я?..

– Бэх. ОБХСС. Сказали? – вдалбливают мне, кретинке.

– A-а… Сказала. Хоть горшком его назовите, только дайте позвонить! Пусть «бэх»…

Они опять затевают глубокомысленную возню с телефоном, с ЦАБом, с «201», «баржа»…

Да знаю я, знаю его телефон!

Вот и они хотят знать. Сами. И узнают. И набирают номер.

Мамочки-мамочки-мамочки! Только бы Вика был дома! Только бы он был! Вика-Викушка, будь! Я все прощу!

Есть!

– Виктор Николаевич? – струнным голосом осведомляется Начальник. -Мыльников? Момент! Сейчас с вами будут говорить. – И врет: – Предупреждаю, ваш разговор записывается на пленку. Вы готовы?

– Викушка! Вика! – ревмя реву в трубку.

– Ле-ешик, ты? Где и что? Быстро!

… Я в девичестве Лешакова, а Мыльников – одноклассник. Он – Вика, а я – Лешик.

– Моя милиция меня бережет! – не нахожу ничего свежей и благодарственней, когда осознаю: кошмар таки кончился, и сажусь не в «черный воронок», а в красную Викину «шестерку».

– Какая, к хренам, милиция! – процеживает Мыльников, впрочем, не в мой, а в чей-то другой адрес. – Пристегнись.

… Красилин, например, всегда старался изобразить из себя стопроцентного мужчину, уверенного в победах маленьких и больших.

И любая машина на улице тормознет, если только рукой ей обозначить!

И любой разнаиспесивый официант уже рядом, уже прогнувшись, лишь за столик сядешь!

И какая бы многочисленная шпана навстречу ни попалась, как бы ни выражала нетерпеливую готовность проверить на прочность, достаточно их специфически предупредить: «Пацаны! Не советую!», и они уважительно расступаются: «Мужик! Нет вопросов! Уважаем!».

И какого бы уровня начальник, вплоть до министра, ни командовал, достаточно в глаза ему спокойно сказать, что эту работу буду делать я, или: эту работу я делать не буду. И вплоть до министра признают: пожалуй!

И какая бы женщина ни появилась на горизонте, начхать, как она отнесется, ибо само собой разумеется: однозначно и до могилы… Остается только определить свое отношение к ней.

И так во всем. Был!

У Красилина никогда не получалось. Но он старался и все время терпел поражения. И просто изображал свое поражение своей победой. Счастье, видите ли, в том, что билет счастливый уже попался!..

А Вика Мыльников никогда ничего не изображал. Сколько его знаю – никогда. Он просто был. Победителем. И билета счастливого ему не надо, он и так победит, просто иначе быть не может. Мир так устроен! Огурец зеленый, вода мокрая, Земля вращается вокруг Солнца, Мыльников – победитель. И особой гордости или радости от подобного положения вещей у него в помине нет: просто такова объективная реальность.

Обширная категория мужчин в свое время Хемингуэем переболела, а вирус остался, затаился: чуть что – дает о себе знать. По-моему, сам Хемингуэй болел Хемингуэем. А Мыльников по определению не болел. Он и есть вирус – и чувствует себя великолепно.

Сидит за рулем и непонятно, как машиной-то управляет: ни суеты, ни резких движений, ни вообще движений. Впечатление, что управляет мысленно. Не поседел, не полысел. Не обрюзг, не обдряб. Наоборот! И загар. Откуда в январе загар? Красавец! Только уши пельменными были, пельменными и остались. Хотя и они придают ему некий шарм: у Бельмондо челюсть обезьянья, у Вентуры мешки под глазами, у Филатова грудь впалая. А у Вики Мыльникова уши пельменные.

– Рад тебя видеть, Лешик.

– И я!

Он действительно рад, но насчет «видеть» – ему сложно: он на дорогу смотрит и меня наблюдает косвенно, краем глаза. Это я на него пялюсь сбоку и снизу вверх. Опять получается: победитель – побежденная. Потому, наверно, ничего у нас не получилось. И ни он, ни я никогда не пытались, чтобы получилось… Почти никогда. Начиная со школы. Терпеть не могу подчиненности (вероятно, и военных потому на дух не выношу), а Вика не может не подчинить. Вот и отношения сложились, как у России со Швецией: дружим, уважаем, рады видеть, не претендуем. Да и вообще Вика настолько безэмоционален, что просто не сможет сделать глупость.

– Что ты им сказал?

Он мельком делает узорчатый жест правой рукой и заканчивает его тем же мельком, проводя-погладив внешней стороной ладони меня по щеке. Дружеская ласка-утешение, надо полагать, что и почувствовала. А жест и правда узорчатый, каратэшный. Терпи подчиненность, Красилина, – сама призвала Мыльникова на помощь.

Ведь помог:

– Галина Андреевна, подождите меня в коридоре!

И ни один из садистов не пикнул. А через десять минут вышел и говорит мне:

– Ну, двинулись?

А все садисты ему из комнаты ручкой делают, как «и другие официальные лица». И с тем же выражением лица!

Я конечно пыталась прислушаться, о чем там за дверью. Но Викиного голоса: ни гу-гу. А садисты бухтели громко, но неразборчиво. Потому что все сразу. Сколько дыхание не затаивала – не понять… При чем тут любопытство! Судьба решается, без преувеличений! Я себе рисовала: вот они орут, будучи в своем праве; вот пауза после демонстрации Викой удостоверения; вот они орут объясняюще, а Вика фразой-двумя урезонивает их и реабилитирует меня; вот они орут уже виновато и примиряюще, а он если не прощает, то щадит их кратким междометием и покидает. «Ну, двинулись?».

– Что ты им все-таки сказал?

– Неважно. Отдыхай.

– Но ты им дал как следует?! Чтоб запомнили. A?

– Отдохни, сказал, от этой мысли.

– Но ты дал им?!

– Дал, дал, успокойся.

– А как? – теперь уже просто любопытство. Злорадное.

– Из рук в руки, как же еще.

– Что из рук в руки? Как ты им дал, тебя спрашивают!

– Не как, а сколько. Пятьсот ровным счетом. Но пусть тебя это не волнует.

… Меня это волнует. Настолько волнует, что глаза, не успев просохнуть, снова текут. Мокрое место от них остается. Два мокрых места…

Когда садисты в ОПОПе мне групповую пытку устроили, я расквасилась от злости и бессилия. А тут… злости нет, сила есть, но вот… На помощь позвала От беспомощности и реву. Беззвучно.

Значит, получается, Вика не то чтобы защитил честное имя одноклассницы, которую сто лет знает и, будучи представителем власти, может поручиться за ее беспорочность. А получается – откупил. Получается, принял как должное: гражданка Красилина обобрала пьяного, не сойдясь в цене за совместную ночь. А старая дружба не ржавеет и надо выручать гражданку Красилину (в девичестве Лешакову), в какую бы растакую-разэтакую Красилину одноклассница Лешакова ни переродилась за прошедшие сто лет. И откупил. За пятьсот.

«Но пусть тебя это не волнует».

А почему пятьсот, внутренне вдруг возмущаюсь! Откуда цифра вообще такая – пятьсот?!

– Триста – узкоглазому. Двести – налог ублюдкам! – говорит Мыльников, даже не покосившись. Скупым жестом выдергивает откуда-то тугой, твердый платок, обозначив внимательность, и кладет его мне на колени, похлопав – нет, опять же просто обозначив похлопывание дружески и успокаивающе.

– Уб-блюдки! – повторяет он. Холодно констатирует. Без ярости, а брезгливо.

И становится легче. Я реву уже облегченно, промокая стерильным Викиным платком капли-капельки. Вирус ты, хемингуэйный! Ничего не стал объяснять мне, но одним жестом, одним словом дал понять: Лешику верит, а во всю кабацкую историю не верит.

И поступил он просто по ситуации, единственно верно поступил. Победитель не должен метать бисер перед свиньями. Тогда сразу превратится в побежденного: нет большего удовольствия для ублюдков, чем покуражиться над мечущим бисер. На то они все там и садисты, чтобы, понимая абсурд обвинений, настаивать на них. И не такой уж абсурд с их точки зрения. А какая точка зрения может быть у свиней? Вика и победил: не стал объясняться, просто огрел взглядом и молча выложил пятьсот. Правильно! Триста за монголоида, двести… двести вымогали вчерашние мерзавцы. «Такса есть такса», – вразумлял меня прыщавый давеча. Пошел он со своей таксой! С-сутенер! Пусть со своих швабр стрижет свою таксу!.. Ну да, он и сунулся состричь? С меня… Неужели я похожа на… Утешься, не похожа! Красива – да, но уж тут. Просто для ублюдков любая красивая женщина – кукла для постели. А если кукла решила таким образом заработать, она должна платить. Такса есть такса…

Но обидно-то! Хоть и полегчало, но обидно-то! Отдаю себе отчет в том, что Мыльников поступил единственно возможным образом (по-другому он и не мог поступить и не поступал никогда). Но! Плевать мне на то, как ко мне отнеслись садисты. Их отношение понять несложно и безболезненно для собственного самолюбия и душевного комфорта. Если на них как на людей плевать, то просто смотришь и видишь. Да и вся их свинская сущность столь незатейлива, что там и понимать нечего, честно говоря. Но вот если человек для тебя кое-что значит и к тому же достаточно умен, дело становится во сто крат сложнее. Не потому, что перестаешь видеть, а потому, что постоянно сомневаешься в истолковании увиденного.