Коготки Галатеи - Александр Андрюхин

— Значит, вы решили выгородить Рогову? Взять вину на себя? Но придумайте что-нибудь более достоверное, чем ограбление. Ну какой же дурак вам поверит, что вы зарубили троих топором только из-за того, что они вас ограбили?

— Вы не верите, что эти тридцать три тысячи баксов мои?

— Допустим, что они ваши. Допустим, что вы всю жизнь их копили на новую квартиру. Допустим, воровство сотрудников так вас задело, что вы, не помня себя, искромсали обидчиков топором. Но почему свои деньги вы не забрали обратно?

— Я не люблю шарить по карманам, — ответил я, отводя глаза. — Да я и не знал, что деньги у них в карманах.

— Откуда же вы знали, что именно они вас ограбили?

— А больше некому, — пробормотал я, понимая, что это звучит идиотски.

— Александр Викторович, — улыбнулся следователь. — Вы взрослый человек. Вы хоть понимаете, как все это глупо?

Я вздохнул и опустил голову. После небольшой паузы Сорокин сделался серьезным:

— Так вы продолжаете настаивать, что это вы в полном здравии зарубили Рогова, Петрова и Клокина?

— Продолжаю, — ответил я, не поднимая головы.

— Из-за денег?

— Да.

— Что ж, — щелкнул пальцами Сорокин, — я начинаю составлять протокол. Может быть, все-таки подумаете? Так мы можем дойти с вами и до «вышки».

Сердце мое встрепенулось. «Вышка» — самое то. С жизнью я расстанусь с улыбкой, как Демокрит, потому что дальнейшее продолжение жизни — это бессмысленная жестокость по отношению ко мне. Хотя жестокость тоже способствует прозрению, но прозрение меня больше не занимает, поскольку мне прозревать уже незачем. О чем речь? «Вышка» — это гораздо лучший вариант, чем зона или психушка. Только все это мечты. В России запрещены смертные казни.

Душно. За решеткой комнатушки, где меня допрашивают, проплывают тучи. Тучи — не разновидность атмосферных явлений, это вечное состояние моей души. У следователя тоже под глазами тучи. Заметно, что он не желает составлять протокол. Он желает выставить меня отсюда и всерьез заняться Роговой. Но Рогову он не получит.

2

Когда меня отвели в камеру и, наконец, оставили одного, на душе стало спокойней. Теперь неопределенность кончилась. Я даже робко выразил надежду, что ко мне снова могут вернуться сны. Хотя вряд ли.

Я лег на нары и закрыл глаза. Внутри остался неприятный осадок после разговора со следователем. Мне было его искренне жалко. Если ему откровенно рассказать, что никакой я не специалист по маркетингу лекарственных препаратов, а простой российский художник, это бы только запутало дело. Можно для всего света быть художником, а в душе оставаться торгашом, но когда я занялся постылым торгашеством, то ни на секунду не забывал, что я художник. Да и как забыть, когда вечно над душой висит эта чугунная гиря ненаписанного.

Чтобы слегка встряхнуться, я уезжал в Москву. Бродил по театрам, музеям, выставочным залам. Забредал и к друзьям-художникам, с которыми много пил и рассуждал о новых течениях в живописи.

В тот роковой девяносто четвертый Москва произвела на меня удручающее впечатление. Столица изменилась. Она стала насквозь продажной. Изменились и мои братья по духу. Они все уже были при деньгах. Их, словно мотыльков на свечку, слепо несло в коммерцию. «То, что произошло в стране, несомненно штучки сатаны», — думал я, но сейчас, конечно, понимаю, что это испытание Божье. Это испытание лучшей части человечества — творцов. Торгаши, они и в Африке торгаши. Господь испытывал художников: действительно ли они творцы или при первой возможности променяют свой божественный дар на презренный самоварный блеск?

Я беседовал с друзьями-художниками и поражался тому, как глубоко они прониклись всенародным духом торгашества. А может быть, у них и не было никогда божьего дара? Возможно, и так. Но все равно мне было обидно. Они, выдержав натиск железобетонного тоталитаризма, поддались плебейскому духу всеобщего жульничества. Вообще, много унылого я вынес из той поездки, но особенно грустил, когда смотрел на цветные обложки эротических журналов.

Как-никак я был холостяком, и обнаженные женщины не могли не волновать меня. Я опять скучал по Алене и, глядя на зазывающие телеса журнальных красавиц, бессмысленно усмехался. Как живописец я не мог не оценить, что их вульгарная нагота рассчитана на грубый вкус и что их прелести, выставленные на прилавок в таком количестве, безнадежно уступали обаянию моей бывшей супруги. Я скучал по шелковистой коже, кофейным соскам, молочным ножкам… Черт! С каким огромным счетом проигрывали эти фиговые красотки моей жене в элементарной женственности. И на кой ляд мне нужна свобода? Безусловно, мы были бы счастливы с Аленой и дожили бы до глубокой старости, если бы я, наконец, снял с себя этот невыносимый крест художника. Но в утешение я опять вспоминал Баратынского, что «дарование — есть поручение», и понимал, что Алена была мне спущена свыше как испытание.

А ведь испытание женщиной — это самое примитивное, чем испытывают душу, вознамерившуюся служить высшему смыслу. Вслед за этим, если верить Флоберу, испытывают смертью.

Как ни трезвы были мои рассуждения, Алена стояла перед глазами как живая, причем в бесстыдно обнаженном виде. Почему-то припоминалось только хорошее, но таково уж свойство всех воспоминаний. Я брел по Арбату и догадывался, что наша встреча с ней не могла быть случайной. В слиянии наших судеб было много мистического, как будто нас специально толкали в объятия друг другу.

А её плоть! Боже мой, какая у неё плоть… Такая дается только женщинам, у которых особая миссия. Если бы ещё душа соответствовала её телу. Неожиданно я встал как вкопанный и мне в голову пришла совершенно идиотская мысль, что я никогда не любил Алену, а любил только её тело.

И снова попадались киоски с журналами, но не одно тело не могло сравниться с телом моей бывшей супруги. У какого-то секс-шопчика я притормозил, чтобы посмотреть на резиновую женщину, собравшую вокруг себя подвыпившую толпу. Я тоже усмехался и представлял её в своей постели. Но ничего, кроме омерзения, эта штуковина у меня, конечно, вызвать не могла. Однако именно она навела меня на мысль сотворить Галатею. Я шел и ухмылялся шаловливости своих мыслей и думал о том, что Пигмалион, вероятно не найдя идеала среди земных женщин, изваял таковую из камня.

И действительно, кто наделен душой, тот не может существовать без идеала. Без идеала он зачахнет, истлеет, превратится в обезьяну. И опять перед глазами вставала Алена, но уже в совершенно ином качестве.

А ведь когда человек был андрогином, который сочетал в своем теле мужское и женское начало, тогда ему жилось беззаботно. Но когда у человека нет забот, это не совсем хорошо для эволюции. Живут же австралийские племена без войн, катаклизмов и кризисов. Живут в истинно земном раю. Только как бытовали десять тысяч лет в набедренных повязках, так и по сей день. Нет-нет, боги желали нам добра, разделив человечество на женскую и мужскую половины. Боги разметали половины по свету… Но если бы только по свету! Подозреваю, что и по другим мирам. А мы ищем, ищем друг друга и параллельно движем прогресс, который в конечном итоге окажется ложью. А ведь соль этой жизни в том, что одна половина не может без другой. И, конечно, прав многомудрый старик Толстой, обронив однажды, что человек без семьи — это полчеловека.

3

Но очень маловероятно, что он вообще туда ездил. Я склоняюсь к тому, что Ветлицкий из офиса сразу направился домой и по возвращении лег спать. В шесть проснулся, поставил на плиту кофейник, сел в кресло и задремал. Кофе закипел и залил конфорку. А он не услышал.

Если факт утечки газа воспринимать как попытку самоубийства, то здесь много странного. Обычно самоубийцы не ставят на плиту кофейник, а открывают все конфорки вместе с духовкой, предварительно закупорив окна и двери. У Ветлицкого дверь была не заперта, форточка открыта.

Если говорить о нем как об убийце — здесь много психологических нестыковок. Обычно убийцы после совершенных преступлений не спят несколько ночей. Ветлицкий, зарубив троих, спокойно засыпает. Причем таким крепким сном, что не слышит, как на плите убегает кофе. Таких нестыковок можно привести с десяток.

Понятно, что убил не Ветлицкий. Он себя оговаривает. Причина мне ещё не ясна, но понятно одно — он почему-то хочет выгородить Рогову. С чем это связано — пока неясно. О каких-то особых отношениях Роговой с Ветлицким мне не известно. Очень маловероятно, что она его любовница. Но возможно, Ветлицкий питает к ней платонические чувства?

4

«Но если мне не суждено встретить свою вторую половину, то почему бы не создать её самому? — повторил я про себя, как только убрался с Арбата. Почему бы не создать, хотя бы в мыслях? Творец я или не творец?»