Германтов и унижение Палладио - Александр Товбин

В Петербурге ценится прежде всего, – эстетика умирания?

А что? Петербург, и впрямь, пронзительно красив, когда умирает.

И, конечно, давят и давят, с годами – всё сильнее, как ни странно, давят на вроде бы оттаявшее сознание неотменимые образы блокады: заваленный снегом Невский, вмёрзшие в лёд трамваи, чёрные фигурки, везущие детские санки с трупами, запелёнутыми в тряпьё.

С нараставшим апокалипсическим грохотом вылетела из ближней водосточной трубы ледяная пробка, разлетелась по тротуару остро сверкающими осколками; не поскользнуться бы.

Он по-прежнему стоял на углу улицы Подковырова, по-прежнему голые тополя виднелись вдали; ему почудилось, что с тополей уже слетал пух.

Мираж… он ждал лета? Ну да, озарённый, вернётся он из Венеции и летом допишет книгу.

Медленно Подковырову улицу перешёл, пошёл к Полозова.

Опять «Ив Роше».

А-а-а, здесь, в нескольких шагах от улицы Полозова, он повстречал Витю Кривулина незадолго до его смерти; у Вити была большая выразительно-значительная голова, тогда же, при встрече, голова Вити, как показалось Германтову, была ещё крупнее, чем прежде, и борода, как у библейского пророка, густо разрослась, поседела, словно паутинки её опутали.

Витя стоял, опёршись на палку, – Германтова не заметил.

И почему-то он Витю не окликнул, побоялся спугнуть?

Что спугнуть, – отрешённый взгляд в никуда, безутешно-последние мысли, прощальные строчки-рифмы?

А сейчас, не доходя до улицы Полозова, за очередным немецким обувным магазином, за «Саламандрой», и – сразу за швейцарскими часами «Картье», засияли картинки на экранах телевизоров.

Вот – беспомощная, затопленная кипятком Ульянка: из бескрайнего парящего озера торчали хрущёвские пятиэтажки с разбросанными по фасадам в клеточку спутниковыми тарелками.

Вот, – подвижные телекартинки, три или четыре всего: соревнования по биатлону на фоне небесной синевы и альпийских пиков, балетный номер с прыгавшим-летавшим Барышниковым.

Но впервые, наверное, за долгую карьеру звёздного танцовщика пируэты его не привлекали внимания.

Почти все телевизоры в глубине магазина, – преобладали роскошные японские и южнокорейские плазменные панели, – показывали один и тот же, вполне статичный, – но явно «топовый» на сегодня, – сюжет: опоясанный целлофановой бело-красной лентой участок тротуара Ординарной улицы у угловой кофейни с алой маркизкой, серо-синий полицейский «форд», чуть в сторонке, – кучка характерных зевак, негодующе-растерянных граждан Ординарной улицы, словно позирующих Родену; а труп уже был накрыт тряпкой, но это был тот труп, тот самый: из-под тряпки узнаваемо торчали удлинённые остроносые туфли.

Кто убит, за что? – Германтов отошёл от витрины.

В это же время на своём рабочем месте в офисе «Агентства журналистских расследований «Мойка. ru.» посматривала в телевизор и Виктория Бызова, и хотя она, в отличие от Германтова, слышала голос телевизионного диктора, тоже мало что пока понимала… Бызовой минут пятнадцать назад позвонила из кофейни знакомая, она случайно пробегала мимо места убийства. – Похоже, заказуха, – сказала знакомая, – по виду, бизнесмен. И вот телевизор: «выходя из двора своего дома на углу Ординарной улицы и Большого проспекта Петроградской стороны, был убит известный предприниматель», – но кто же на самом-то деле этот Габриэлян? С кем «известный предприниматель» был связан-повязан? Надо заглянуть в электронную картотеку преступных авторитетов… – подумала Бызова, торопливо доедая пиццу папперони, которую ей на подносе с прозрачным термоколпаком на рабочее место доставили снизу, из сетевой, но предоставлявшей бонусы эксклюзивным клиентам, занимавшей первый этаж этого же дома, пиццерии… погода была отличная, в окно светило солнце, Мойка быстренько очищалась от льда, блестела рябь на тёмной воде… а в другом окне блестели новенькие витражи универмага «У Красного моста»: скоро открытие.

Взяла мобильник, нетерпеливо содрогавшийся на столе.

– Вика, у тебя включён телевизор? – спросил коллега. – Думаю, этот Габриэлян по твоей епархии, он по моим сведениям двух охранников снаряжал в Мюнхен, чтобы встретили там важного клиента и затем сопроводили в Венецию, – ты тоже на охоту в Венецию отправляешься, так? А дичь наметила? Нечётко всё пока? Вот и пойми ради кого и чего было такой переполох поднимать. Габриэлян утречком ещё в свою службу безопасности из дому звякнул и скипидаром кого надо смазал, чтобы срочно пушки прочистили, перезарядили и во всеоружии вылетели вечерним рейсом «Люфтганзы»… – информатор из конторы Габриэляна мне мейл кинул за час всего до убийства шефа…

– Что за важный клиент?

– Московский бизнес-вип, поднявшийся на дрожжах нефтянки, но, если верить информатору, – некриминальный.

– Такое бывает?

– Сказка – ложь, но…

– Ладно! Кто же такому чистенькому клиенту мог угрожать?

– Задели, наверное, какие-то внутримосковские разборки.

– А кому в Москве питерский Габриэлян мог мешать?

– Наверное, конкурентам.

– Но кто конкретно провинциального Габриэляна мог бы захотеть устранить? Что если им всего-то воспользовались, – не стреляли ли в Габриэляна, чтобы припугнуть вип-клиента?

– Подумай.

Бызова вытерла бумажной салфеткой рот, бросила скомканную салфетку на поднос и – вышла в электронную картотеку, довольно обширную, да ещё с фотками в фас и профиль, добытыми агентством в местах заключения. Глаза бы не видели этих мордоворотов… Так, – вот они, рассортированные красавцы с большой дороги! – кавказские воры в законе, обосновавшиеся в Москве, так, распорядители «общаков», так, «смотрители» за территориями, так, «цеховики», «разведчики», «связисты», «семафорщики», «чистильщики», «стрелки», так, главари громких рейдерских захватов…

В Риге тоже было по-весеннему солнечно, с крыш и деревьев капало, текли вдоль дорожных бордюров журчаще-булькающие ручейки, и пока Вольман ехал в такси из аэропорта, он всё успешнее отгонял печальные размышления, а сейчас ему даже захотелось подышать весной, размять ноги… – у него было ещё часа полтора до начала похоронных церемоний.

Ему вспомнились приезды в Ригу, в прибалтийскую «домашнюю заграницу», на студенческие каникулы: кофе с бальзамом в крохотном кафе «Двенадцать студьев» на Домской площади; кучки молодёжи, собиравшиеся по вечерам у кафе «Луна», здесь вот, наискосок от «Лаймы».

Отпустил такси на бойком месте, в городском эпицентре, – «под часами», у светящейся по вечерам-ночам изнутри призмочки «Лаймы», облицованной молочным стеклом; вдохнул полной грудью.

Как хороша была весенняя, влажно засверкавшая Рига!

Вдохнул полной грудью… – его даже повеселила рекламная схватка над ближними крутыми крышами двух парфюмерных конкурентов с разными весовыми категориями, – латвийский лилипут «Дзинтарс» всерьёз надеялся побороть международного гиганта «Ива Роше»?

Обернулся.

Поодаль, в белёсом небе за обелиском Свободы, льдисто голубела плашка высотной гостиницы, а спереди и слева, над черневшими, спутанными ветвями парка, на куполах дородного псевдовизантийского храма, пятнисто ещё лежал снег, но в стёклах кондитерских, табачных и цветочных киосков горело солнце; пёстрая молодёжная двуязычная сутолока у автобусной остановки… всё было так знакомо, в беззаботном ералаше, воцарявшемся в голове, замелькали даже простенькие значения латышских вывесок, хотя Вольман лет пять как не был в Риге; необъяснимо растроганный встречей с городом своего детства, осматривался: как много живых цветов, – тюльпаны всех нежнейших оттенков, белые и лимонно-жёлтые нарциссы, крокусы, фиалки, мимоза на больших ветках, остро-пахучая, жёлтыми шариками празднично замусоривавшая тротуар, – однако цветы он купит попозже, через часок; во внутреннем кармане пальто музыкальная дрожь пробила мобильник.

– Убили Ашота, убили Ашота, – запричитала трубка голосом Жанны, компаньонки Габриэляна. Вольман почуял, сразу же почуял, как остро, дурманяще-тревожно, удушающе даже, запахла мимоза. С упавшим сердцем он выслушивал ненужные ему подробности убийства: чёрная метка, последнее кучумовское предупреждение?

Так уж совпало, что в это же самое время, в усадьбе, отделённой полосой берёзового леса от Сергиева Посада, старику с лошадиным лицом, который прогуливался под перезвон колоколов Лавры по своему саду перед обедом, докладывали о…

Кто убит, за что? – Германтов опять приблизился к витрине с телевизорами, поправив на плече ремень сумки; знакомая кучка зевак, растиражированная экранами, и впрямь застыла в скульптурной выразительности.

Хорошо хоть, что его эта уличная криминальщина не касалась.