На день погребения моего (ЛП) - Пинчон Томас Рагглз

—  Что вверху, —  заметил Майлз Бланделл, — то и внизу.

Медленно, как Божье правосудие, начали поступать отчеты с Востока — всё это казалось непостижимо восточным, словно бесчисленные мелкие бои незамеченной войны наконец-то воплотились в форме одного большого взрыва, в почти музыкальном крещендо величия, с которым обычно можно столкнуться только во сне. Со временем, словно из проявительной ванны, начали появляться и циркулировать фотографии... потом —  копии копий, немного спустя деградировавшие почти до новейших образцов абстрактного искусства, но не менее шокирующие: девственный лес, абсолютно каждый ствол ободран до белого, взрывом повернут на немыслимые девяносто градусов, всё расплющено на многие мили. Единственной реакцией Запада было притихшее недоумение, даже среди известных дураков-балаболов. Никто не решился бы сказать, что хуже: то, что такого никогда не случалось прежде, или что такое случалось, но все силы истории сговорились никогда не фиксировать подобные явления, а потом, демонстрируя дотоле незаметное чувство гордости, хранили молчание.

Что бы там ни произошло, это событие само заявило о себе, начавшись в верховье реки у поселка Ванавара и с гулом несясь на запад со скоростью шестьсот миль в час, сквозь светлую ночь, от одной сейсмологической станции к другой, по всей Европе к Атлантике, проявляясь через почты, маятники, универсальные шарниры, тонкие стеклянные нити, пишущие на закопченных рулонах, с точностью часов медленно ползущих вниз, на иглы света на обшивке из бромида серебра — это было доказательство... в далеких городах Запада разгоралось «чувствительное пламя», иногда — одушевленное, ныряющее, делающее реверансы, слабо дрожащее на почти эротической грани угасания. Возникали вопросы относительно временных рамок, «синхронности» события. Люди начали проявлять живой интерес к Специальной Теории Относительности. С учетом инертности записывающих устройств и зеркал, время транзита в фокусирующих линзах, небольшие изменения скорости движения бромсеребряной бумаги, ошибка в показаниях сейсмографа, более чем захваченного врасплох «мгновением», в которое дотоле невообразимое количество энергии ворвалось в уравнения истории.

— Мощность равна площади по кривой зависимости концентрации от времени, — казалось профессору Гейно Вандерджусу, —  чем короче «мгновение», тем больше амплитуда —  это начинает напоминать сингулярность.

Другие были менее сдержанны. Не Чернобыль ли это, звезда Апокалипсиса? Бессчетные миллионы конницы беспрецедентным образом разорвали степь, единым потоком устремившись на запад? Немецкая артиллерия секретного образца, более мощных параметров, чем когда-либо могла заподозрить какая-либо военная разведка? Или что-то, что еще не произошло, столь далеко выходящее за рамки опрятной системы взглядов, установившейся в Европе, что лишь казалось, что событие произошло в настоящем, хотя на самом деле оно берет свое начало в будущем? Проще говоря, не сжалась ли в одном этом событии всеобщая война, на пороге которой Европа стояла этим летом и осенью?

Далли Ридо, всё еще тоскуя о Ките, но не надеясь получить от него хотя бы слово весточки, созрела и превратилась даже в еще более привлекательную молодую крошку, доступную на венецианском рынке, как черкесская рабыня в древней Аравии: она светло-рыжая, кожа, легко покрывающаяся синяками, привлекает неистовое внимание, волосы, ниспадавшие вольным водопадом в те времена, когда она приехала в город, теперь сверкали призывом желания, в истинности которого иначе никого не удалось бы убедить. В тот летний день на кампо Спонджиатоста к ней подошел неприятный тип, за поясом —  обычный револьвер Бодео модели 1894 года, больше не желавший быть снисходительным по отношению к ней:

—  Сегодня ночью, как только стемнеет, поняла? Я приду за тобой. Лучше оденься понаряднее.

Остаток дня она в страхе ждала наступления вечера, teppisti, бандиты, всюду следовали за ней и особо не скрывались. С кем можно было бы об этом поговорить? Хантер Пенхоллоу на самом деле был не лучшим выбором, он пуще обычного был поглощен мыслями о своих собственных призраках, ему не удалось восстановить воспоминания, убегавшие от него, словно умышленно желая проявить жестокость.

Княгиня ушла на поиски своих обычных дневных приключений и не вернется до вечера, Далли решила, что к тому времени она уже надежно спрячется.

Но той ночью не стемнело, в небе всю ночь горел свет. Хантер вышел в «ночной свет» совершенно другого типа, чтобы провести эти часы неестественного освещения, работая с холодным неистовством, пока вдоль небольших каналов, на мостах, на маленьких площадях campielli и на кровлях, на Рива и на Лидо, пока богатые гости в новых отелях смотрели на пляж, интересуясь, организовано ли это специально для них и сколько дополнительно это будет стоить, всевозможные итальянские художники тоже вышли на улицы —  с наборами для акварелей, мелками, пастельными и масляными красками, пытаясь «приобрести» свет этой ночи, словно это был предмет, о приобретении которого им нужно было договориться, или даже договориться с ним самим — время от времени они с отчаянием смотрели на небо, словно там всем им позировал кто-то один, словно хотели убедиться, что объект не переместился и не исчез, этот дар издалека, может быть, новый вулкан Кракатау, об извержении которого никто не знал, может быть, сокровенное сообщение об изменениях в Мироздании, после которых ничто больше не будет прежним, а может быть —  предвестие зловещего пришествия, более непостижимого, чем пришествие Христа, запечатленное в живописи на полотнах, оштукатуренных стенах Венеции...

Иногда кукарекали петухи, словно случайно вспоминая о своем долге. Собаки бродили, ошеломленные, или мирно лежали возле котов, с которыми обычно не ладили, сменяя друг друга, чтобы охранять сон соседа, в любом случае недолгий. Ночь была слишком странной. Шкиперы вапоретто останавливались всюду, где их останавливали страдавшие бессонницей венецианцы, в общих чертах описывая места высадки —  пассажиры воображали, что шкиперы в курсе того, что творится в каком-то внешнем мире. Когда, наконец, пришли утренние газеты, их распродали за несколько минут, хотя ни в одной из них не объяснялось, что это за слабый холодный свет.

Где-то в не изображенных на эскизах краях вокруг площади Спонджиатоста:

— Только шаг, — предупреждала Княгиня, — поворот глаз, шепот юбки отделяет тебя от падения в mala vita. Я могу тебя защитить, но можешь ли ты защитить себя сама?

Две молодые женщины сидели в горнице огромного Палаццо, в приглушенной тени, блеск отраженной воды мерцал на потолке. Княгиня сжала голову Далли, легко, но властно, ладонями в изысканных перчатках, словно ценой невнимательности будет неожиданный шлепок, хотя неосведомленный наблюдатель не смог бы сказать, кто из них главнее. Княгиня еще была в своем дневном платье из темно-серого атласа, а девушка — почти обнажена, ее маленькие груди проступали сквозь белую паутинку лепестков ее недавно купленной кружевной сорочки, соски темнее, чем обычно, и более резко очерчены, словно их недавно умышленно кусали. В этом дробном свете ее веснушки казались темнее, словно светились, но наоборот. Она ничего не ответила.

На вокзале в Триесте, больше не являясь желанным гостем в Венеции, в лабиринте закоулков частично ниже уровня улицы, бурлящем от табачного дыма в основном балканского происхождения, Киприан Лейтвуд совещался с новоприбывшим криптографом по имени Бевис Мойстли. Газовый свет, не выключавшийся в течение всего долгого дня, открывал глазу местный известняк, входящий в состав крепких стен, и производил двусмысленные световые эффекты с помощью эбонитовых маховичков вентиля и хромированного покрытия муниципальных кофеварок довольно старинного итальянского дизайна, не говоря уже об этих индивидуальных машинках, macchinette, схемы которых не засекречены в тайных картотеках. Здесь выживали благодаря кофе.

  — Что это? Я не могу прочитать, все эти маленькие кружочки...

—  Это глаголица, — объяснил Бевис. — Старославянская письменность. Тексты Православной Церкви и так далее. Вы здесь уже не первый день, я удивлен, что еще об этом не знаете.