Мемуары. 50 лет размышлений о политике - Раймон Арон

Годы нашего почти ежедневного сотрудничества не оставили у меня ни единого воспоминания о какой-либо серьезной ссоре между нами, несмотря на прилагавшиеся несколькими журналистами усилия, чтобы вызвать кризис, фатальный приход которого они предвещали. «Вы не сможете работать с Р. Ароном из-за его „характера“». У Жана сотни друзей в Париже, и я не знаю человека, который был бы его настоящим врагом. Уверенно чувствуя себя, этот веселый экстраверт помнил о своем происхождении, но обладал способностью забывать о нем, встречаясь с людьми, которых его родовитость раздражала, он испытывал счастье от бытия и от обладания, был баловнем громких успехов («Слава Империи», членство во Французской академии, «Фигаро»), его руководство газетой «Фигаро» по стилю заставляло вспоминать скорее Габриеля-Робине, чем Бриссона. Он не прочитывал эту газету, ставшую похожей на все остальные, чудовищную по своей толщине, по несоответствию между количеством употребленной бумаги и количеством (иногда качеством) информации. Время от времени он писал политические передовицы, которые, на мой взгляд, страдали многословием, но свидетельствовали о его литературном таланте. Он проявлял скромность, по-видимому подлинную, ко мне питал чувство восхищения, превосходящее уважение к старому выпускнику Эколь Нормаль. Нас разделяло одно поколение; если предположить, что иногда он считал меня спесивым, то никогда эта спесивость его не раздражала. Может быть, она вызывала у него улыбку. По сравнению со мной у него было такое количество преимуществ, дарованных историей и природой, что его не смущало то превосходство, которым я действительно обладал в моем качестве философа или политического автора. Почему не добавить, что он питал ко мне настоящую дружбу, не являющуюся, может быть, чем-то исключительным в широком кругу дружеских отношений, которые он поддерживал, но подлинную по чувствам.

Один или два раза меня рассердили — скорее привели в раздражение — эпизоды, в определенном отношении типичные. Когда встал вопрос о том, чтобы отрецензировать книгу Мишеля Легри о газете «Монд» и против нее, то, разумеется, задача эта была возложена на меня; именно мне предстояло столкнуться с цензурой улицы Итальянцев 273 — и испытать предсказуемые последствия моего выступления тогда, когда появится книга, написанная мною. Незадолго до или спустя некоторое время после публикации рецензии Жан д’Ормессон написал обширную статью в похвалу книги П. Виансон-Понте. Возможно, ему в самом деле понравились это произведение и его автор. Он не занимал позицию в ссоре двух изданий. Он руководил газетой «Фигаро», но не шел против гнева газеты «Монд». А мне, человеку, который «Фигаро» не руководил, надлежало вести спор или борьбу. Добавим ради справедливости: в политике тот, у кого нет противника, сам себя обесценивает.

Попытки нескольких журналистов поссорить нас из-за пустяков с помощью сплетен мне показались ребяческими и закончились ничем. Если я писал большую статью о Солженицыне и Сахарове, тогда как Жан уже упомянул этих двух диссидентов и даже рассуждал о них, то якобы мое намерение бросалось в глаза: «я тянул одеяло на себя, отнимал у него хорошую тему или хотел его унизить». Редакционные помещения, в еще большей степени, чем common rooms, профессорские в английских университетах, изобилуют ядовитыми змеями. Журналисты не уверены в своем статусе, одержимы самолюбием как все пишущие люди, зависят от суждений окружающих, болезненнее, чем другие, переносят мелкие раны. Следует сказать, что обстановка в доме «Фигаро» постепенно ухудшалась; единение, которое еще проявлялось во время забастовки 1969 года, скрывало межклановые битвы и особенно глубокие разногласия между директором и активистами Общества редакторов. Последних вдохновляла идеология, выходившая за рамки особого случая «Фигаро». Разумеется, они желали сохранить статус, который газета приобрела благодаря исключительному стечению обстоятельств в послевоенный период; но не меньшее значение они придавали роли обществ редакторов. При поддержке превосходного адвоката им удалось получить право выступить в качестве стороны в судебном процессе, который команда Бриссона возбудила против собственников. Л. Габриель-Робине отнюдь не заботила судьба Общества редакторов; использовав его, он затем не раз посчитал это общество помехой. Оно же, в свою очередь, не испытывало расположения к директору газеты, который в глазах молодых людей, выпускников журналистских школ, выглядел старомодным, реакционером.

Журналисты переживали также, сравнивая свою газету с «Монд». В конце 50-х и в начале 60-х годов «Фигаро» еще превосходила по тиражу это вечернее ежедневное издание, но уже не выдерживала соревнование с ним в интеллектуальных и преподавательских кругах, даже за пределами политического класса и социальной элиты. Те, кого тогда считали духовными наставниками, с Сартром во главе, можно сказать, исключали из состава intelligentsia людей, не примыкавших к левым, а тем более редакторов «Фигаро», лиц осужденных и презираемых в данном своем качестве.

Под давлением банков Жану Пруво пришлось продать «Фигаро», единственным собственником которой он стал, поскольку выкупил у Ф. Бегена вторую половину акционерного капитала. Как утверждали, газета «Фигаро» понесла убытки в 1973 и 1974 годах, особенно из-за большого удорожания бумаги. Фактически газета оставалась выгодным делом; в этом я сегодня убежден, но в 1975 году я этого не знал. Она теряла в Париже по нескольку тысяч читателей ежегодно. После 1977 года падение тиража продолжилось. Когда я ушел из газеты, объемы ее продажи в парижской зоне колебались между 90 000 и 100 000 экземпляров. Ныне вилка находится на уровне, который примерно на 10 000 экземпляров ниже.

Один за другим появились три возможных покупателя, они поочередно посетили меня. Андре Беттанкур, Жан-Жак Серван-Шрейбер, наконец, Робер Эрсан. Первого подталкивали люди у власти, он показался мне человеком, одновременно испытывающим чувство боязни и презрения к делу, которое кто-то хочет ему навязать. Мир печати был ему совершенно не знаком, он не считал себя способным руководить редакцией, еще менее — увольнять журналистов или пересматривать оклады, которые те сами себе определили. Приятная беседа убедила меня в том, что он остережется связывать свою судьбу с рискованным предприятием, включаться в его деятельность.

Затем состоялась моя беседа с Ж.-Ж. Серван-Шрейбером, отношения с которым на протяжении лет у меня были то сердечными, то натянутыми. В молодости он выступал с блестящими статьями в «Монд». Ж.-Ж. С.-Ш. сам зашел ко мне, и я проникся симпатией к этому распространителю идей, к этому уверенному в себе человеку, полному решимости стать кем-то, делая какое-то дело. Когда он основал еженедельник «Экспресс», то дал мне знать о своих планах и предложил возможное сотрудничество. В зависимости от событий и от настроений своего директора, «Экспресс» относился ко мне с благожелательностью или с суровостью. В 1975 году этот человек сделал все, чтобы меня очаровать. Двадцать лет назад, сказал он мне, в печати существовали лишь два стоящих аналитика — Морис Дюверже и вы; сегодня остаетесь только вы (в то время М. Дюверже редко выступал на страницах «Монд»). Я радушно принял его и заверил, что никоим образом не буду противиться его вхождению в дом в качестве собственника и директора. Я сомневался в его успехе, но, обещая ему по меньшей мере мой нейтралитет, а возможно и активную поддержку, отнюдь не был неискренним. Совершенно независимо от сумятицы наших отношений, Ж.-Ж. Серван-Шрейбер показался мне одним из тех редких людей мира прессы, который обладал способностью разбудить дремлющую газету «Фигаро», но также способностью шокировать наших читателей и в один миг потерять несколько тысяч из их числа ради удовольствия от какого-нибудь подстрекательства. Жан Пруво, который не забыл неудачные переговоры с Ж.-Ж. С.-Ш. и не простил ему эту неудачу, решительно отказался от предложения директора «Экспресса».