Войку, сын Тудора - Анатолий Коган

Хитрые клирики Рима, сказать по правде, ведут себя весьма неразумно, слушая осторожные подсказки мессера Джованни, истинно преданного слуги своего падишаха. Клирики Рима, хитрые, но неумные, не в силах понять, чем является Земля Молдавская для христианских стран Европы. Так было двадцать три года тому назад с Константинополем; только когда город пал, христианская Европа, не желавшая ему помочь, почувствовала наконец, как много он для нее значил. История упорно повторяет свои уроки, а люди с тем же упорством отвращают от них зрение и слух.

А ведь он, Джованьолли, это понимал. В душе он искренне восхищался храбрым палатином Молдовы. Уважал за безмерное мужество, не утраченное и после неудачи.

Более всего мессер Джованни был поражен, когда Штефан, разбитый в сражении, не скрылся в одной из мощных крепостей, которые сам построил, не затворился за стенами с немногими отборными четами, а остался на воле, в лесах, с народом своей земли. Это было не по правилам, не так поступали властители многих стран, в которые вступали турецкие армии. Они запирались в каменных гнездах, последних своих оплотах, откуда османы вскоре и выводили их в цепях. Штефан-бей не поддался такому соблазну, рождаемому более страхом, чем рассудком, и тем доказал, что обладает душой и разумом истинно великого государя. Нет, не ждал Анджолелло успеха от похода Пири и его войска. Дай еще бог, чтобы из этого сомнительного дела благополучно вернулся благородный юноша Юнис-бек, с которым мессер Джованни в эти тяжкие дни сдружился.

Снаружи, с майдана послышался жуткий вопль. За кисейной занавесью в углу шатра беспокойно зашевелилась Аника; пленница почти все время проводила во сне. Анджолелло хлопнул в ладоши; белая чалма верного Саида мгновенно появилась у входа.

— Вот я, господин. — Мессер Джованни сделал вопросительный жест. — Кого-то там четвертуют, — махнул рукой чернокожий. — Из гулямов Непобедимого, да будет вечной его слава!

Мессер Джованни подошел к завесе, заглянул в уголок полонянки. Аника уже опять спала. Крепкое тело молодой молдаванки по-своему разумно отзывалось на те невзгоды, которые ей приходилось выносить, — плохую и скудную пищу, несвежую речную воду. И Джованьолли старался в этом ей не мешать.

Чем труднее приходилось армии, тем чаще навещали султана приступы мучительной боли; султан Мухаммед давно душой и телом сросся с войском, которое почти ежегодно выводил на разбой, на захват чужих земель. Терзаемый же болью султан зверел; казни на площади в середине лагеря совершались все чаще. Не было теперь дня, чтобы стоявшие на ней колья не возносили над станом новые тела, чтобы упряжка коней, раздиравшая на все стороны четвертованных, простаивала без дела. Коней, впрочем, кормили все хуже, коням не сразу удавалось разрывать человеческие тела, и от этого лютая казнь становилась еще страшнее.

Вопль повторился — раздирающий душу, последний. Мессер Джованни набожно перекрестился, отломил на чеканном блюде кусочек халвы, без особого аппетита начал жевать. Чем порадует еще дьявола этот день, такой же тяжкий, как предыдущие? Но, может быть, более легкий, чем завтрашний?

Повелителю и другу хитроумного Анджолелло, султану Мухаммеду крик казненного был слышен лучше — палачи и их лошади трудились у самого царского шатра. С каждым воплем и стоном, который издавал прогневавший его гулям, султану Мухаммеду становилось легче — отступала, словно свершалось чудо, его собственная боль. Когда с осужденными было покончено, султан поднялся с ложа и потребовал коня. Это значило, что Мухаммед, как всегда, когда чувствовал себя лучше, собирался объехать вокруг стана. Алай-чауши, ни о чем не спрашивая, тут же бросились за обычными спутниками падишаха — Иса-беком, Махмудом-визирем и Анджолелло, которому так и не удалось последовать примеру своей полонянки, прогнать злые думы недолгим сном.

Великий визирь Махмуд, лежавший с приступом лихорадки, подхваченной во время похода в Египет, остался в шатре. Его извинения принес хаким султана, посланный недавно Мухаммедом проверить, правильно ли лечат другие врачи главного министра его царства.

Боль отступила, но султан, которому помогали немедленно явившиеся секретарь и бек, все-таки с трудом влез в седло. В простом платье и с малой свитой, чтобы не привлекать внимания кяфиров, несомненно следивших за ним из своих укрытий, султан направился к восточным воротам лагеря, приветствуемый немногими аскерами и войниками-мунтянами, попадавшимися навстречу, при его появлении падавшими ниц, лицом в черную пыль. Мухаммед не любил этих земных поклонов, но не отменял порядков, установленных его священными предками. Миновали майдан со страшными регалиями, украшавшими его хорошо утрамбованную земляную грудь, двинулись по главной улице палаточного города.

Боль притихла, но совсем не прошла — притаилась около позвоночника, изнутри, словно лютый пес, на время отогнанный палкой, всегда готовый напасть с возросшей яростью. Так, видно, была создана аллахом та птица, о которой в Коране сказано: «И всякому человеку мы прикрепили птицу к его шее». Такой была задумана свыше его судьба, и деяния его — не при чем, на весы всевышнего они лягут лишь на будущем суде. Все написано заранее в Книге жизни — и победа его в последней битве, и нынешние затруднения, и упорство проклятой крепости ак-ифляков, и болезнь, и даже то, что он впервые — аллах свидетель! — растерян и подавлен. Впрочем, нет, так уже было в годы молодости, когда перед османами неодолимой и вечной твердыней встал Константинополь, и он был уже готов отступить. Кто поможет ему теперь советом, как в ту пору — седобородый отцовский соратник? Был тогда, правда, еще один драгоценный помощник, генуэзец Скуарцофикко; но предателей хватает и тут, а пользы от них пока — ни на аспр. Кто, мудрый, даст совет? Иса-бек? Он сказал уже, как всегда — прямо, все, что думает, на вчерашнем диване. Он своего мнения не меняет.

— Добрая весть, мой Иса, — ласково молвил султан. Пири-бек без потерь приближается к цели.

— Хвала аллаху, великий царь, — отозвался старый воин.

— Он доволен наши Юнисом, — добавил султан.

— Пири-бек — сераскер отважных. — Иса провел рукой по короткой седой бородке в знак уважения к старому товарищу. — Буду рад, если мой котенок воспримет хоть толику доблести старого льва.

Да, вчерашний диван! — мысль султана то и дело возвращалась к нему. Много добрых речей Мухаммед услышал на том совете после того, как бросил собравшимся обычные слова: «Говорите, храбрецы! Говорите, мои мудрейшие!» Требовали оставить проклятую Сучаву — крепость сдастся потом сама, — повести армию дальше, в не разоренные еще цинуты земли бея Штефана. Тем же временем — собрать в Едирне новое великое войско, удвоить им свои силы на Молдове. Утверждали, что отступать нельзя, что это значит признать поражение; только вперед, к Мадьярщине и Польше! Более осторожные, придерживаясь того же мнения, советовали немного подождать — неведомо с чем возвратится Пири; ведь если беку суждена удача, это решительным образом изменит ход кампании. Но все они, отважные на словах, жаждущие крови, большей частью были мунтянами, молдавскими боярами. Победа султана была им нужна как жива вода в пустыне бедствия, его уход сулил неминучую гибель.