На день погребения моего (ЛП) - Пинчон Томас Рагглз

  — Я бы не удивился.

Но он бросил на нее быстрый взгляд, и она поняла, что не должна на него реагировать.

  — А если он отправляет тебя в ловушку?

 — Слишком хитроумный план для Тейна. Он просто наймет убийцу с кинжалом.

 — Тогда что мне делать здесь, в Триесте? В этом еврейском городе? Пока я буду ждать возвращения своего мужчины?

Он огрызался на нее в ответ, и кто-то из них почти наверняка был готов произнести словосочетание «неблагодарное занятие». Но недавно он начал находить извращенное удовольствие в Терпении — не столько добродетель, сколько хобби, требующее самодисциплины, подобно шахматам или скалолазанию. Он улыбнулся, насколько мог, любезно.

  —  Что рекомендуют на Чанкстон-Кресчент?

 —  Хранят странное молчание.

Мгновение казалось, что они смотрят друг на друга с разных краев глубокой расщелины в земле. Он восхитился легкости, с которой она позволила уплыть надежде.

—  Я сведу тебя с Владо Клиссаном. Он все-таки способен устранять обычных вредителей.

  — Когда ты вернешься оттуда, куда собрался?

 — Это достаточно простое задание, Яшмин, просто короткий визит по ту сторону гор и обратно, это не должно занять много времени... Что у тебя с деньгами?

— Я — авантюристка, деньги для меня — не проблема, даже когда у меня их нет. А что это за взгляд? Он как-то противоречит слову «честь».

Они встретились в «Каффе дельи Спекки», кажется, она была вся в белом, от лайковых ботинок, от которых ему с трудом удалось оторвать взгляд, до бархатной шляпы с драпировкой и эгреткой, хотя год окутывал мраком и холодом, и модные дамы на Пьяцца-Гранде глазели на нее.

 —  Я не буду ни за что тебя благодарить, — предупредила его она.

  — Надеюсь, что нет.

Он мельком заметил, что в этот пасмурный день торговля вокруг них идет вяло, независимо от их присутствия. Электрические трамваи с грохотом проносились по Пьяцце, направляясь на вокзал или на одну из станций Рива. Доставщики катили на тележках бочки с кофе по склонам деревянного настила и по брусчатке мощеных улиц. Город тонул во всепоглощающем запахе кофе. Большинство пешеходов, кажется, были одеты для каких-то официальных, если не для торжественных целей. В бухте раздавались гудки суден. «Латинцы» и пароходы скользили туда-сюда по воде. Военные всех званий гуляли, строили куры, прихорашивались и сияли.

Они закурили над маленькими чашечками кофе.

 — Я привез тебя сюда, — он кивнул головой в сторону разворачивавшейся сцены. — Я заслуживаю твоих проклятий, а не благодарностей.

 — Здесь прелестно. А где еще мне быть? Если я снова вернусь в Англию, что ждет меня там? На Чанкстон-Кресчент, по каким-то непостижимым для меня причинам, считают, что я провалилась. Я никогда не пойму мотивы И. П. Н. Т., их политика меняется чуть ли не каждый день, они могут мне помочь, а могут и не помочь, а могут даже решить прямо сейчас нанести мне какой-то серьезный вред.

  — Но здесь Лимб. Ладно, на самом деле — Лимбус, Лимб — это аблатив...

   Она сделала вид, что прокалывает его своим зонтиком.

 — Если Лимб — предместье Ада, пожалуй, это место как раз для меня. Между огнем и кромешной тьмой, наслаждаясь равновесием. Пока не получу другой знак.

 —  Именно это произошло в Вене? Ты получила знак?

Он сидел и моргал. Он не плакал со времен одного пьяного вечера в Вене, когда обнаружил Деррика Тейна в объятиях ничтожной маленькой пятикроновой уличной девицы, Strichmädchen, хотя Тейн настаивал, что это была одна из его коллег. Он твердо решил отказаться от слёз как от бесполезного потворства слабостям. Но сейчас, столкнувшись с этой попыткой извращенного веселья, он понял, что слёзы грозят вернуться. Он нашел и быстро надел пару спортивных очков с синими линзами.

—  Со мной всё будет в порядке, —  заверила она его. — И с тобой всё должно быть в порядке, понял? Иначе рискуешь навлечь на себя мой гнев.

Матрос из конторы «Ллойд Остриако», довольно видный, что пришлось признать Киприану, обходил кафе на Пьяцце, в руке у него был судовой колокол, по которому он ударял маленьким молоточком вовсе не для создания театрального эффекта. Пассажиры начали собирать свой багаж и пробираться к Моло Сан-Карло. Этот чертов комок в горле Киприана.

 — Тебе не обязательно провожать меня взглядом до горизонта, — прохрипел он.

   Скупая улыбка.

 — Сегодня у меня неплотный график.

Военный оркестр не облегчил ситуацию. Заметив, что британских путешественников в этот день собралось больше, чем обычно, и с какой-то адской проницательностью дождавшись того момента, когда Киприану показалось, что он взял в себя в руки, и он оглянулся, чтобы послать Яшмин воздушное аривидерчи, оркестр начал играть аранжировку «Нимврода» для духовых инструментов, что еще — отрывки из «Энигма-вариаций» Элгара. Несмотря на тевтонскую тупость, в первом большом мажорном септаккорде неуверенность взаимодействия фанфар придавала толику непрошенной наивности, Киприан почувствовал, что кран слёз решительно открывается. Сложно сказать, о чем думала Яшмин, подставляя губы. Он сосредоточился на том, чтобы не намочить лиф ее платья. Музыка на мгновение скрыла их в осенней оболочке, заглушив болтовню туристов, паровые сирены и шум суден у причала, позволяя признаться в дружеских чувствах и попрощаться столь искренне, сколь это возможно представить для викторианского сердца, но вот, наконец, оркестр сжалился и перешел к «Ла Гацца Ладра». Пока Яшмин не кивнула и не отпустила его, Киприан не замечал, что они обнимают друг друга.

 — Ладно, я никогда не видела в этом большой тайны, — пожала плечами она, — это ведь всего лишь «Эй, ухнем», не так ли.

— Нет. Нет, я всегда думал, что это «Старое доброе время».

 —  О, давай не будем ссориться, Гонсало.

 — Ну, конечно же, нет, Милисент, — чирикнул он, блестя зубами, подняв бровь.

  —  Пришли мне открытку, не забудь!

 —  Как только смогу! — и добавил, почему-то еле слышно. —  Жизнь моя.

После того как он исчез за волнорезом, Яшмин прошлась по Рива Карчиотти, нашла местечко, закурила, развалилась в кресле и, механически улыбаясь, смотрела на движущуюся картину улицы. Кошка следовала за ней до ее комнаты и не захотела уходить. Она назвала ее Киприанной, и вскоре они стали близкими друзьями.

Однажды, когда подул ветер бора, Яшмин, просто для укрепления сил, вернулась к своей старой Дзетамании. Она вспомнила, что Литлвуд, воевавший с упорной леммой однажды зимой в Давосе, когда неделями дул фен — антипод боры, ветер столь сухой и теплый, что в некоторых регионах Швейцарских Альп его называют «сирокко», сообщал, что в день, когда ветер не прекращался, решение снизошло на него, словно по мановению волшебной палочки. И в этом не было никаких сомнений, поскольку бора, известный в этих краях как «ветер мертвых», спускался с Карста, дул без перерывов достаточно долго, он тоже — с необходимым изменением знака — повлияет на математический ум, поскольку доли мозга, отвечающие за такого рода вещи, начнут расслабляться, и странные, даже парадоксальные мысли, начнут приходить откуда-то из-за границ повседневного сознания, нечто похожее сейчас происходило с Яшмин. На мгновение проблема озарилась абсолютной ясностью, это было нечто столь же очевидное, как Формула Римана, нет, что-то, частным случаем чего была Формула Римана —  она поняла, почему Риман предполагал, что половина —  это действительная часть каждой æ(0), почему ему это было необходимо в той точке размышлений...она погрузилась в свое прошлое, преследовала свое старое «я», подошла к нему почти настолько близко, что можно было к нему прикоснуться, а потом, конечно, всё снова исчезло, и она тот час же расстроилась из-за потери шляпы, улетевшей и присоединившейся к сотням других, мигрирующих куда-нибудь в более южный климат, на какой-то тропический курорт шляп, где они смогут провести несколько недель шляпного сладкого безделья, dolce far niente, отрастить новые перья, позволить вернуться старым цветам или найти новые оттенки, лежать и грезить о головах, которые Судьба предназначила им в качестве объекта украшения...Не говоря уж о необходимости держать манто, чтобы оно не превратилось в некий анти-парашют, пытающийся свободно поднять ее с тротуара. Она стояла, не веря, прическа становилась всё более лохматой, волосы горели мокрым темным сиянием, улыбка, в которой было больше раздражения, чем недоумения, направлена в сторону приближающегося с Адриатики северного ветра, который на мгновение, благодаря этой дерзкой гипотезе, выкрал ее и унес в туман, куда бы это ни могло завести, и она представила, что, пожалуй, на этот берег можно приходить ради его ветра, подобно тому как туристы посещают водолечебницы ради чудодейственного источника возвращения молодости.