Блокада. Запах смерти - Алексей Сухаренко

– Значит, говоришь, Соскова не успел опросить?

– Да. Обещал через полчаса освободиться, а затем вдруг куда-то уехал вместе с Брюжаловым, председателем комиссии, – пояснил капитан.

– А Сосков знал, чем ты интересуешься?

– Думаю, бухгалтерша могла ему об этом сказать.

– Еще утром? – уточнил Огурцов.

– Одиннадцати часов не было.

– Так, так… – прикидывал что-то в уме Огурцов. – Кроме тебя об овощехранилище кто-нибудь знает?

– Ребята из группы Солудева, они же со мной на обыске в Волковой деревне были, – кивнул Петраков. – Но о том, что там всплыла фамилия Соскова, кроме меня и вас, никому не известно.

– Что ж, уже лучше, – облегченно вздохнул Огурцов.

– Не понял. – Алексея удивила реакция старшего майора госбезопасности.

– Эх, капитан, капитан… – снова вздохнул Огурцов, – хороший ты спец, но начисто лишен политического чутья.

– Да нет тут никакой политики, – не выдержал Петраков, – банальная уголовщина.

– Уголовщина, говоришь? – усмехнулся начальник. – А вот этот приказ об откомандировании трех сотрудников, тебя в том числе, в комендантский истребительный батальон прочесть не хочешь?

Огурцов протянул Петракову приказ за подписью комиссара госбезопасности 3-го ранга начальника Управления НКВД, в котором значилось, что для борьбы с немецкими диверсионными группами он и еще два офицера откомандированы в качестве командиров контрдиверсионных групп, с прибытием к новому месту службы в течение суток и постановкой на довольствие согласно штатному расписанию.

– Списки откомандированных утверждались три дня назад и тебя в них не было, а час назад принесли приказ, и твое имя в нем появилось, – с явным сожалением пояснил начальник.

– Ну, может, это никак не связано… – начал было капитан.

– Я позвонил комиссару, – прервал его Огурцов, – сообщил, что ты мне нужен на расследовании ряда тяжких преступлений. И знаешь, что наш старик сказал? Что ты проявляешь ненужное служебное рвение, которым сбиваешь комиссию с целей и задач, которые перед ней поставил горкомпартии.

– Таково его мнение? – огорчился Петраков.

– Хоть я и не должен тебе говорить, да ладно… – досадливо качнул седой головой старший майор. – Ему позвонили именно из городского комитета партии, и специально в отношении тебя была рекомендация о срочной отправке на фронт.

– На фронт? – еще больше удивился Петраков.

– Вот поэтому комиссар и включил тебя в приказ, чтобы как-то улеглось все и потом можно было опять задействовать тебя в управлении. Старик-то наш хоть и осторожен, да лучшие кадры разбазаривать не спешит. А ты говоришь, политики нет, – усмехнулся Огурцов.

– По поводу моего нового назначения понятно. А как же с этим делом быть, с нашими подозрениями о возможном воровстве с Бадаевских складов?

– Без санкции Москвы ничего предпринимать не будем. Комиссар разрешил отправить донесение напрямую Лаврентию Павловичу Берии.

– Так, может, я сам проверку на хранилище проведу? – предложил Алексей. – Один черт, дальше линии фронта не отправят.

– Ты, Петраков, не на гражданской, тут тебе не шашкой махать. Есть места и пострашней фронта, не забывай! – неожиданно рассердился Огурцов. – Ты и о других немного думай, хотя бы столько, сколько они о тебе думают.

Петраков понял, что Огурцов на его стороне, только не может показать это открыто.

– Алексей, ты давай, береги себя там, – словно извиняясь за недавний жесткий тон, доброжелательно закончил разговор начальник. – Даст бог, еще разберем все по полочкам.

На Кузнечном рынке в последнее время было многолюдно – после того как норма выдачи хлеба 11 сентября была урезана до 250 граммов на иждивенца. В категорию иждивенца попадали различные круги населения. Основную массу составляли беженцы из районов боевых действий, которые зарегистрировались в городе, но не нашли работу. Их, как правило, чаще всего использовали на рытье оборонных сооружений. Кроме того, к иждивенцам относились коренные ленинградцы, находящиеся на пенсии, а проще говоря, старики. Многочисленной группой иждивенцев были подростки от двенадцати лет, а также иные нетрудоспособные и инвалиды. Продовольственные нормы для них были самые маленькие, и они были лишены возможности питаться в ведомственных и заводских столовых, чей скудный рацион все равно являлся существенным продовольственным пособием в осажденном городе. Неудивительно, что основная масса толпы на рынке состояла из этой, самой изголодавшейся, части жителей Ленинграда, которые выживали за счет обмена вещей на продукты. Звуки фронтовой канонады ощущались все явственней, доносясь практически во все уголки города, но особенно сильно громыхало со стороны Пулкова и Финского залива. Кольцо сжималось все плотнее.

Опорным пунктом Нецецкого на рынке оставался все тот же закусочный павильон, который уже целый месяц был закрыт. Под покровом ночи сюда небольшими партиями доставлялись продукты из наворованных запасов – для дальнейшего обмена на золото или антиквариат. Дед хоть и понимал ценность последнего, но не любил его, отдавая предпочтение желтому металлу и камешкам. Однако он вынужден был по просьбе Кубышки обменивать продукты и на произведения искусства, поскольку подельник аргументировал: они необходимы для подкупа партийной и исполнительной власти. По всему рынку у Деда были расставлены шестерки, которые следили за появлением граждан, продающих мало-мальски ценные вещи. На торги чаще выходили Федуля или пара молодых урок, которых Нецецкий приблизил после ухода троих членов банды. В случае если вещь была дорогой, для обмена посылали Зинку, которая умела быстро сторговаться и которую продавцы не могли заподозрить в обмане, в отличие от мужской части банды, обладавшей колоритной внешностью.

Сегодня с утра к Деду в павильон явился человек от Кубышки и предупредил о его приходе. С точки зрения конспирации, рынок был самым удобным местом для встреч, намного безопаснее, чем дом в Каменке. К полудню в павильон постучали условленным стуком.

– Проходи, Афанасий Игнатьевич, присаживайся, – поприветствовал напарника Нецецкий. – Выпьешь чего-нибудь?

– Если беленькой граммов сто, то не откажусь, – кивнул Кубышка, окинув глазами незамысловатую, по мирным временам, закуску, которая сейчас выглядела непростительно роскошно. – Не боишься выставлять напоказ все это?

Дед, словно впервые, оглядел аппетитно нарезанный шпиг, банку балтийской кильки, тонкие дольки репчатого лука, буханку черного хлеба, соленые огурцы и картофель в мундире.

– Так я накрыл стол под нашу встречу, из уважения к тебе.

– Сейчас так только первый секретарь горкома ест, – продолжал ворчать Сосков, принимая из рук Федули стопарик водки.

– Вот спасибо, вот порадовал старика! – засмеялся Нецецкий. – Я всегда говорил: придет мое время. Так, Федуль?

– Угу, – подтвердил матерый уголовник.

– Разве мог я, урка, хавая тюремную баланду, мечтать, что когда-нибудь мне комиссаровская бацилла перепадет и что я вровень с ним харчеваться буду?

Сосков выпил водки и жадно закусил, налегая больше на шпиг. Дед, глядя на него, удовлетворенно ухмыльнулся.

– А может, Афанасий Игнатьевич, придет время, когда мы будем хавать не как комиссары, а много лучше? – продолжил развивать тему старый вор.

– Вряд ли, – резко ответил Кубышка.

– Есть дело? – Нецецкий почувствовал, что тот пришел с неприятностями.

Сосков пересказал Деду разговор с председателем горкомовской комиссии, добавив, что за тем стоит партийное и городское руководство и что ему уже помогли, убрав работника ОБХСС, который вычислил хранилище в Волковой деревне.

– Нехорошо, Кубышка. Все решил, со всеми перетер, а меня на посошок оставил? – выразил недовольство Нецецкий. – Словно и не подельники мы с тобой.

– Да нет, Людвиг, мне нужно было решать быстро, иначе склад могли взять, – возразил Сосков.

– А может, пришить этого парламентера? – предложил самый простой выход Дед. – И не надо ни с кем харчи делить.

– Поздно. Если с ним что случится, меня арестуют, – замотал головой в несогласии Сосков.

– За что? Ты же себе алиби обеспечишь, – не понял Нецецкий.

– При чем тут алиби? Меня возьмут по любому поводу, например за халатность, и накрутят хоть заговор против власти, хоть шпионаж в пользу врага, – напомнил Кубышка вору о безграничных возможностях обвинительной машины.

В павильон постучался и вошел молодой урка, одетый в шинель железнодорожного проводника. Увидев незнакомого ему Кубышку, он знаком показал, что ему есть чего сказать.

– Говори, все свои, – разрешил Дед.

– Там баба картину диктора толкает, говорит, ценная, – сообщил парень.

– Какого диктора?

– Совинформбюро, – уточнил молодой урка.

Никто из воров не мог понять, о чем он говорит.

– Ты че, пацан, бодягу разводишь? – разозлился Дед.