Внутри, вовне - Герман Вук

Вы, конечно, знаете, что представляет собою раздевальная кабинка на пляже: это — закрывающийся на защелку крошечный фанерный закуток, в котором стоит табуретка, а на стене — крючок. Наверно, мы тогда сначала немного поплескались в прибое, но я этого не помню; моя память, как на небрежно порезанной киноленте, выхватывает из прошлого только ту сцену, в которой мы с Джеком уже вытираемся в кабинке, говоря о каких-то пустяках. Мы замолкаем, и сквозь фанеру мы слышим из соседней кабинки два мальчишеских голоса, которые передразнивают идишистский акцент Джека. Полуодетые, мы взглядываем друг на друга. На лице у Джека, поросшем черно-серой щетиной, появляется горькая улыбка.

— Не обращай внимания, — говорит он.

И из-за фанерной перегородки голос передразнивает с водевильной еврейской интонацией:

— Не обгащай внимания!

Джек прикладывает палец к губам.

С нашей стороны перегородки — молчание. По другую сторону раздаются смешки. Через некоторое время дверь соседней кабинки открывается и снова захлопывается. Мы кончаем одеваться и причесываемся. Когда мы выходим на залитый солнцем длинный деревянный помост перед кабинками, мы их видим: это два мальчика в коротких штанишках, франкенталевского возраста, обычные уличные мальчишки, они стоят в нескольких ярдах поодаль. Направляясь к лестнице, мы слышим за спиной дразнящие голоса:

— Жи-ды! Жи-ды!

Джек держит меня за руку и быстро тащит за собой. Мальчишки следуют за нами, топая по ступенькам:

— Жи-ды! Жи-ды!

— Не слушай! — шепчет Джек.

— Жи-ды! Жи-ды! — а затем, прямо у нас за спиной: — Сгулик, не обгащай внимания!

Джек останавливается и поворачивается, я тоже. Мальчишки стоят футах в десяти от нас, они ухмыляются. Голосом, какого я никогда ни от кого не слышал, Джек рявкает:

— А ну, вон отсюда!

И он делает шаг по направлению к ним. Ухмылки исчезают, мальчишки обмениваются быстрыми испуганными взглядами, опрометью кидаются вниз по лестнице и скрываются из виду. Джек кладет мне руку на плечо, и мы продолжаем подниматься по лестнице. Мы пересекаем лужайку и подходим к толпе работников прачечной, которые сидят вокруг флагштока с американским флагом и поют под губную гармонику.

Вот как — и вот почему — я помню обед, на котором подавали морскую пищу.

Франкенталевский рассказ о Ку-ку-клане мог быть, в конце концов, всего лишь дурацким слухом. Афиша кинематографа, в сущности, ничего не доказывала: может, это была просто выдумка в фильме ужасов. Но тут все случилось в действительности — впервые в моей жизни; это был живой голос Извне, средь бела дня, на приятном морском ветерке, крики мальчишек в коротких штанишках около раздевальных кабинок на пляже в Орчард-Бич.

Глава 17

Срулик

Как я уже упомянул, в школе я довольно быстро все схватывал. За меня, должно быть, работали мои минскер-годоловские гены, и, к тому же, мне везло. В нашем районе открылась новая школа — начальная школа № 75; она была построена на лугу, где раньше стоял наш «дом с привидениями», и когда эту школу строили, именно эту строительную площадку охранял сторож, которого мама треснула кирпичом («Как ты смеешь бить моего ребенка?!»). В эту новую школу всех нас перевели из нашей прежней школы в массовом порядке, или, точнее, в беспорядке. Поскольку в моем классе учащихся было больше нормы, а я ходил в самых успевающих, то, чтобы хоть слегка разгрузить мой класс, меня решили досрочно перевести классом выше. Там в это время изучали что-то диковинное, вроде дробей или сослагательного наклонения; и мне пришлось-таки попотеть, чтобы догнать своих однокашников. Но у меня все шло хорошо до тех пор, пока я не перегнал Поля Франкенталя.

Раньше, когда Франкенталь перешел в седьмой класс, он этим ужасно форсил на Олдэс-стрит, потому что в седьмом классе ученики на каждом уроке проходили новый предмет, который вел другой учитель; Франкенталь фуфырился, что он уже больше не будет, как малявки, весь день сидеть в классе с одним и тем же учителем: «Разные пред-ме-ты! Вот!». Моя сестра Ли перешла в седьмой класс за год до Франкенталя, и она тоже порядком фордыбачилась из-за того, что проходила разные пред-ме-ты. Но Франкенталь так задирал нос, что дальше некуда, хотя вообще-то он к школьной учебе относился с полнейшим презрением. Он постоянно пересказывал какие-то грязные слухи об учителях и отпускал о них шутки, вроде такой: «Миссис Хеннесси подала в суд на муниципалитет за то, что он построил тротуар слишком близко к ее жопе»; или он читал о них похабные стишки — например, об одной учительнице, женщине с очень большим бюстом, которая в классе нередко ставила всем нули оптом:

Тук-тук-тук! Тук-тук-тук!Это что за странный звук?Это миссис Лиззи РидГромко титьками стучитПо садовой по калитке.Мы возьмем ее нулиИ наденем ей на титьки,Чтоб они отвисли до земли.

У Поля Франкенталя мозги были как своеобразное решето: они просеивали всю входящую информацию, оставляя в себе одну лишь грязь и мерзость. Моя же память, как вам может показаться, скорее напоминает чердак, на котором свалено в одну кучу все вместе: и драгоценное, и никому не нужное.

Но, как бы то ни было, перейдя в седьмой класс, Поль Франкенталь ужасно заважничал; сначала он только и делал, что выхваливал одного из своих учителей — мистера Уинстона. Поль заявлял, что мистер Уинстон, его классный руководитель, внешне как две капли воды похож на Дугласа Фэрбенкса, и, мало того, по словам Франкенталя, этот бедовый парень уже трахнул всех училок. Поль хвастался этим так, словно это сделал не мистер Уинстон, а он сам: типичный случай самоотождествления со своим героем. Тринадцатилетний Франкенталь всех нас, малолеток, прочно обскакал, утвердившись на своем двойном Олимпе верховода Олдэс-стрит и ученика класса, в котором изучают пред-ме-ты! И вот, пожалуйста, в один прекрасный день в класс мистера Уинстона в сопровождении мисс Мак-Грат, учительницы шестого класса, входит не кто иной, как малолетка Дэви Гудкинд из квартиры 5-Б, этакий религиозный маменькин сыночек, который ни в морду дать, ни камня бросить не умеет, невинный дурачок девяти с половиной лет.

— Вот ваш новый ученик, — сказала мисс Мак-Грат, в которую я тогда был влюблен, обращаясь к мистеру Уинстону, в котором действительно было что-то от Дугласа Фэрбенкса. Я заметил, что при виде мисс Мак-Грат у мистера Уинстона заблестели глаза, а она, выходя из комнаты, кокетливо ему улыбнулась. Гм! Неужели — она… типун мне на язык!

Мистер Уинстон посадил меня на свободное место в первом ряду. Я был безутешен из-за разлуки с мисс Мак-Грат. Мистер Уинстон, стоя у доски, говорил что-то о квадратном корне; для меня это была китайская грамота. До того я успел провести в классе мисс Мак-Грат всего один месяц и получил посредственно по прилежанию за то, что на уроках, вместо того чтобы слушать, о чем-то мечтал — главным образом о ней. Меня вовсе не радовало, что меня перевели в более старший класс, и дома я об этом повышении ни словом не обмолвился. Я горевал из-за мисс Мак-Грат и из-за гнусного подозрения, что она «делает это» с мистером Уинстоном — может быть, в этот самый вечер. Как же, я ведь сам видел, какими они обменялись сладострастными взглядами. А кроме того, я боялся Поля Франкенталя. Об этом мне и нужно было думать, а не о чудовищном блуде мисс Мак-Грат с мистером Уинстоном.

На следующий день я как будто уловил, в чем суть квадратного корня. Класс мало что понимал, и мистер Уинстон терпеливо объяснял это снова и снова, поочередно вызывая к доске то одного, то другого и пытаясь им растолковать, что это такое, на самых простых примерах. Я тем временем стал решать эту задачу сам для себя в своей тетрадке. Наконец к доске был вызван Поль Франкенталь. Мистер Уинстон написал на доске: √625 и передал мел Полю, который уставился на доску с тупой ненавистью. Я поднял руку и выпалил:

— Мистер Уинстон, ответ будет — двадцать пять?

— Отлично, Дэвид, — сказал мистер Уинстон, одарив меня такой нежной улыбкой, что я сразу же изменил свое мнение о нем. Этот обаятельный человек, конечно же, не мог «делать это» с мисс Мак-Грат. Да, в сущности, не так-то уж я и пекся о мисс Мак-Грат.

— Дэвид, подойди к доске, — сказал мистер Уинстон, — и покажи Полю, как ты это вычислил.

Франкенталь, что-то буркнув, передал мне мел. Взглянув на меня исподлобья, он пошел на свое место. И пока я показывал на доске, как я решил эту задачу, он, сидя за партой, буравил меня взглядом. А еще говорят, что не бывает дурного глаза!

Я понимаю, что, рассказывая обо всем этом, я выставляю себя в самом невыгодном свете. Все мы знаем таких маленьких всезнаек, которые всюду выскакивают с ответами. Так? Ну, а теперь два слова в мою защиту. Вы должны принять во внимание мое особенное положение на Олдэс-стрит. В квартире 5-Б я был сокровищем, которое неустанно ублажали, но на улице я был ничто, неженка-паинька, гога-недотрога — не такой, конечно, как Говард Рубин, но все-таки порядочное ничтожество, жалкий прихлебатель Поля Франкенталя, которым я восхищался и к которому, при всех его грехах, чувствовал какую-то смутную симпатию. То, что он ходил в вожаках, было нечто само собой разумеющееся. И тем не менее я чувствовал, что мой социальный статус в нашей компании был ниже того, что я заслуживал. Может быть, во мне говорила унаследованная от мамы йохсентовская гордость. Какой я ни был маленький тихоня, но в глубине души я всегда считал себя «йохсеном». Квадратный корень из 625 впервые дал мне возможность встретиться с Полем Франкенталем тапо а mano, и я не упустил своего шанса.