Внутри, вовне - Герман Вук

— В синагогу мчится пулей Срулик, Срулик, Срулик, Срулик!

Таково было мое прощание с Олдэс-стрит. Вскоре после этого у нас поселилась Бобэ, и нам пришлось переехать.

Олдэс-стрит, Олдэс-стрит!

Нет, не так следовало бы мне попрощаться с этим местом — не в худший из моих дней, проведенных на этой улице, — в день, когда опустился занавес над моим детством. Так что позвольте мне сказать об Олдэс-стрит и что-то хорошее. Я уже не могу туда вернуться. Олдэс-стрит больше не существует, хотя таблички с названием улицы там все еще висят, а остовы многоквартирных домов стоят, как стояли. Да и кому когда удавалось вернуться в свое детство и увидеть его теми же глазами? Я прощаюсь с Олдэс-стрит, в последний раз я пишу эти слова. Так пусть это будут слова любви, потому что я любил Олдэс-стрит.

Когда я думаю об Олдэс-стрит, прежде всего мне вспоминаются зимние сумерки и продавцы горячего сладкого картофеля, которые двигались сквозь снегопад, толкая перед собою тачки, на которых мерцали жаровни с древесным углем. Порция печеного картофеля стоила один-два цента. Лоточник вынимал совок картофеля, взметая в воздух огненные искры, и насыпал картофель в бумажный кулек, приятно согревавший руки. Я не очень любил сладкий картофель. Мне было больше по душе, когда появлялся продавец яблочного мусса, кативший тележку со стеклянными стенками, или, еще того лучше, продавец шарлоток. Это нечто такое, чем я уже не смогу насладиться снова, подобно тому как я не смогу снова насладиться первым поцелуем Бобби Уэбб, — вкус шарлотки на Олдэс-стрит, вкус яблок, запеченных в сухарях и увенчанных спиральными кругами восхитительных взбитых сливок. Но шарлотка стоила целых пять центов. Может быть, в этом было преимущество продавца сладкого картофеля: уж цент-то у меня обычно был, и сладкий картофель мне был всегда по карману.

Но дело было не только в этом. Горячий сладкий картофель означал тепло в стужу, огоньки в темноте, искры, взлетавшие к луне посреди сумрачных, тесно сгрудившихся домов. Картофель согревал руки, озябшие от долгого бросания снежков. Конечно, сладкий картофель — это вам не шарлотка, но все же он был теплый, и его было приятно глотать. Если шарлотка — это поэзия, то сладкий картофель — это юридический документ. А, к черту метафоры! Просто представьте себе торговца сладким картофелем, каким я его себе представляю: тачка с мерцающими жаровнями в студеных декабрьских сумерках среди падающего снега — это самое яркое воспоминание, которое у меня осталось об Олдэс-стрит.

Ладно, стоит ли говорить еще и о душистых летних фруктах, развозимых на конных тележках, об огромных аппетитных кусках масла, которые бакалейщик выковыривал из объемистой бочки, и о сотнях других картин и запахов, которые я себе представляю, когда вспоминаю об Олдэс-стрит. Питер Куот небось сумел бы написать очень смешную главу о том, как мальчишки обнаружили дырочку в стенке женского туалета в школе № 75 и подглядывали туда, пока эту дырку не нашли и не заделали. Но стоит ли форсировать голос? Стоит ли заниматься подражательством? Я заношу на бумагу свои мысли в том виде, в каком они ко мне приходят. Понятия не имею, «литература» ли это. Да мне и наплевать на это. Я уже вам о многом рассказал — о Южном бульваре, где были большие магазины и кинотеатры, о доме с призраками, о продавце сладкого картофеля и о мальчишках с нашей улицы. Да, Внешний мир был грубее и суровее, чем Внутренний. Да, на улице меня никогда так не ласкали и не баловали, и там мне никогда не было так хорошо, как в стенах квартиры 5-Б. Но и на Олдэс-стрит у меня было свое законное место, свое положение в обществе, свой ранг и свой руководитель. На Олдэс-стрит я был дома, чего потом уже нигде ни разу не было. И в тот вечер, в канун Дня Всех Святых, когда Олдэс-стрит ополчилась на меня и я был отправлен в изгнание, в котором я нахожусь по сей день, кончилось мое детство.

Глава 19

Отчуждение

Поль Франкенталь тускнеет в памяти после того вечера, когда меня дразнили «Сруликом». Вообще-то, по правде говоря, он и потом много лет меня преследовал, и он еще появится в моем повествовании. Но сейчас в Белом доме опять стоит дым коромыслом, мне, того и гляди, придется прерваться, и кто знает, когда я потом снова смогу вернуться к своему рассказу. Так что не удивляйтесь, если я в следующей части понесусь галопом по Европам: вы знаете почему. До сих пор я описывал в основном то, что было Вовне, — то есть Олдэс-стрит моего детства. Теперь необходимо сказать несколько слов и о том, что, одновременно с событиями на Олдэс-стрит, происходило Внутри. Когда я вспоминаю об этой стороне своей жизни, она представляется мне как бы происходившей в каком-то другом измерении.

Мы начнем с рассказа о том, как, когда мне было шесть лет, на меня буквально с неба свалилась полдолларовая монета. Она упала на открытую книгу, когда я сел со старым мистером Горовицем изучать Тору.

— «В… начале… — с трудом переводил я, — сотворил… Бог… небо».

Бах, дзинь! Большая серебряная монета ударилась о страницу книги, упала с нее и покатилась по полу. Я кинулся на монету как кошка. И откуда ни возьмись, за стулом учителя появился папа.

— Это ангел бросил монету с неба, — сказал он, мягко улыбаясь. — Возьми ее, сохрани и учись усерднее.

И он отправился в прачечную «Голубая мечта».

Поверил ли я, что монету действительно бросил ангел? Трудно сказать: ведь мне было всего шесть лет. Я положил полдоллара в карман, не задавая лишних вопросов, и, вдохновленный, продолжал переводить ивритский текст. Таков старинный еврейский обычай: когда мальчик впервые садится за изучение Торы, с неба падает монета. Еще более древний обычай — появление капли меда на странице Торы; эту каплю ребенок должен слизнуть. В сущности, смысл обоих обычаев один и тот же, но в «а голдене медине» деньги начисто вытеснили мед.

Но не кажется ли вам, что бросать сверху монету — это значит играть на детском легковерии? Да, конечно; это, по-моему, еврейский вариант идеи Деда Мороза. Когда я, в первом классе школы, услышал, что накануне Рождества дети вешают чулки, в которые Дед Мороз ночью кладет подарки, я не мог дождаться Сочельника, чтобы поскорее попробовать самому, хотя папа ласково посоветовал мне не беспокоиться. На следующее утро я ощупал чулок и почувствовал, что в нем действительно что-то лежит. Это была записка: «Дорогой Дэви, ты большой простофиля, если веришь в Деда Мороза».

Догадайтесь, чей это был почерк. Мама никогда не отличалась чрезмерной деликатностью. Один из примеров тому — случившееся примерно в то же время происшествие с оконной шторой. Произошло это в синагоге на Келли-стрит, накануне праздника Симхас-Тора, что значит «Радость Закона».

Это был наш самый веселый религиозный праздник. Таким он остается и до сих пор у всех верующих евреев. В этот день мужчины, со свитками Торы в руках, семь раз обходили вокруг синагоги, танцуя и распевая молитвы, а мы, дети, замыкали процессию, размахивая бумажными флажками. На острия древков, к которым прикреплялись флажки, насаживались яблоки, а в них вставлялись горящие свечи. Куда только смотрела пожарная охрана! Ведь в синагоге на Келли-стрит все было деревянное, а дети то и дело роняли горящие свечи куда попало. «Бог хранит простодушных», — говорит псалмопевец. И в нашей маленькой синагоге так ни разу и не случилось пожара. Может быть, синагогу на Келли-стрит хранил дух Шолом-Алейхема, скончавшегося в 1916 году в соседнем доме.

Мне очень нравилось маршировать вокруг синагоги с флагом, яблоком и зажженной свечой. Само собой, мне очень хотелось нести свиток Торы — в чехле, расшитом блестками и украшенном красивой бахромой, — а если уж не свиток Торы, то хотя бы один из небольших зачехленных свитков, которые носили мальчики, доросшие до «бар-мицвы», — свитков с текстами Исайи, Иеремии и других книг пророков. Но я понимал, что мне, в мои-то шесть лет, это не положено. У мамы, однако же, возникла великолепная идея. В синагоге был свиток с книгой одного из пророков, для которой никто из прихожан еще пока не расщедрился на чехол. Длинный, тонкий свиток голого пергамента был всем хорошо виден, когда открывали Святой Ковчег. И вот мама пришла из женской части синагоги и спросила папу, почему бы Исроэлке не поносить эту штуку вокруг синагоги. Это ведь тоже священный текст, не так ли? И папа достал голый пергаментный свиток.

— Вот, — сказал он, вручая его мне без большого воодушевления, — хочешь это нести?

— Это? — воскликнул я. — Но ведь это же бумажная штора!

— Нет, нет! — папа через плечо оглянулся на маму, которая уже вернулась в женскую часть синагоги и оттуда кивала и радостно улыбалась. — Бери, Исроэлке! Это ничуть не хуже Торы.

Он был мой отец, так что я ему поверил. Я пристроился сразу за последним из старших мальчиков, несшим какой-то свиток в чехле, впереди всех маленьких мальчиков с флагами. Процессия с пением тронулась. Позади меня чей-то тоненький голосок произнес — не издеваясь, а просто любопытствуя: