Украсть богача - Рахул Райна
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ночами я читал ей о братьях Харди[116] и Нэнси Дрю[117] – бумажные обложки, пожелтевшие страницы. Порой мне казалось, что Клэр заснула, но стоило мне дочитать, как она просила еще.
Она с трудом выдавливала одно-два слова. Когда я приносил букет, говорила: «Не стоило». Круассаны из французской пекарни в Гоул-Маркете[118]: «Грех».
Как же она была права. Я продал ради нее душу, но ничего не добился.
– Она должна была поправиться. Не понимаю, в чем дело, – сказал Верма через месяц после операции. – Впрочем, тут разве угадаешь. Я вам не говорил? Рохит поступил в Делийский университет, учится хорошо. Поздравляю вас, молодой человек! – Наверное, он ждал, что я закричу от радости. Кстати, он уже говорил, что у него есть близкий друг, точнее, собутыльник, с такой же проблемой? На всякий случай – вот его телефон. Он знает, что я справился на отлично.
С работы меня уже выгнали, из квартиры вот-вот должны были выгнать, а тут будущее само протянуло мне руку.
Так началась моя жизнь с фактами, именами, доказательствами, тяготившими мою голову, точно цемент, с незаконно загруженными pdf-файлами, с неубранной, пропитанной потом постелью, с комнатой и мозгами, плавящимися в раскаленном свете компьютерного экрана. Пять лет. И все равно в глубине души я надеялся, что сумею сбежать. Разве и в тридцать пять я буду заниматься тем же? Ведь рано или поздно я постарею и уже не смогу выдавать себя за школьника? Неужели мне тогда придется вернуться за чайный лоток?
Клэр никто не навещал. Ни ученицы, ни коллеги, никто.
Я кормил ее. Таскал с кровати на кресло-каталку, возил во двор, чтобы она посмотрела, как монахини ухаживают за цветами. Менял ей повязки. Держал ей голову, когда ее рвало кровью. Смотрел, как за считаные недели она постарела на двадцать лет. Отмывал от крови матрас. Смазывал пролежни мазью. Я купал ее, вытирал полотенцем, сушил ей волосы, чувствуя, как она похудела – кожа да кости. Я готовил чай и вытирал ей подбородок, когда чай выливался у нее изо рта.
Порой Клэр терялась во времени и пространстве. Называла меня именем, которого я раньше не слышал. Называла меня «сынок». Плакала, что не сумела меня спасти, признавалась, что очень хотела бы видеть меня живым. В слезах признавалась, что сохранила все фотографии, не выбросила ни одной. И просила прощения – снова, и снова, и снова.
А потом я понял.
Это моя судьба. Вечно, черт побери, притворяться кем-то другим.
Последнее, что сказала мне Клэр, – первое длинное предложение за многие месяцы, словно она обменяла день жизни на эти слова: «Бог был всегда. Бог есть. Бог будет. Бог есть любовь».
Что за чушь.
Она умерла в государственной больнице, посреди коек с бедняками, которых так любила. После этих слов продержалась еще три дня, и это были худшие дни моей жизни.
Все эти дни она кричала без слов. Принималась стонать среди ночи, я просыпался, обнимал ее, но она не умолкала. Я спал на стуле возле ее кровати.
Когда она перестала кричать и начала задыхаться, я понял, что Клэр умирает. Это было ясно и без пульсометра, нет-нет, не надо, уберите его, сэр.
В последнее утро у нее поднялась температура. И я ничем не мог ее сбить. Ни полотенцем, смоченным минеральной водой, ни холодным компрессом. Ее стошнило кровью на одеяло, я выбежал в коридор, искал хоть кого-нибудь, кто придет и поможет, но никто не помог. А потом она умерла.
Так странно знать, что единственный человек, которому было до тебя дело, давно мертв, и что даже если бы он был жив, не гордился бы тем, что из тебя вышло.
Семь
Руди быстро смекнул, что я единственный человек в мире, чья судьба связана с его собственной. Умный мальчик. Я получал десять процентов, а взамен делал для него все. Подписывал документы, сидел на скучных совещаниях, покупал продукты, возил его, а в благодарность он публично меня оскорблял. Отличная сделка!
Пайсы так и сыпались на нас. «Бурнвита»[119] предложила Руди стать лицом кампании «Источник мудрости». «Кока-кола» – рекламы «Индия, вперед!», на съемках которой я познакомился с Алией Бхатт[120]. На съемках для мотоциклов «Хонда» мы повстречали половину национальной сборной по крикету, сделали отличные кадры для Инстаграма с хэштегом #силабхарата. Руди сменил очки на линзы. Разумеется, под это дело мы тоже заключили рекламный контракт.
Я вел его официальные страницы в соцсетях, каждый день по нескольку часов сидел в Снэпчате, Инстаграме, на Ютьюбе и в Твиттере, радуя подписчиков мыслями и остротами Руди, его комментариями о культурных событиях и фотографиями, на которых он праздновал очередную победу в крикете. Я не стремился создать прилизанный, правильный образ юной звезды. Руди должен был выглядеть как обычный индийский подросток. Я приглушил свой природный ум процентов на семьдесят пять, и готово дело. Время от времени, чтобы напомнить, что Руди все-таки победитель Всеиндийских экзаменов, я публиковал фотографии французских шато или храмовых комплексов империи Маурьев[121], под которыми подписчики оставляли комментарии: «До чего же вы умный, сэр». Мне было двадцать четыре года, и мир лежал у моих ног, пусть даже вся слава доставалась другому.
Об университете Руди и думать забыл. Зачем тратить годы на учебу, если можно зарабатывать прямо сейчас, причем столько, сколько не потратишь за тысячу жизней? А диплом можно и потом получить.
Все складывалось замечательно. Жизнь нам отравляли только навязчивые поклонники и люди, которые пытались нам что-нибудь продать, все эти сертифицированные инвесторы. Для таких случаев у нас имелся водитель-охранник, жизнерадостный военный в отставке, которому мы платили пол-лакха в месяц. Звали его Паван. Невысокий, мускулистый, неприметный, но водитель отменный. Жена его, кажется, только и делала, что готовила ачар, и каждую пятницу он вручал нам масляную банку с манговым, томатным или имбирным маринадом: «Вот этот, сэр, приготовили по канонам аюрведы, а этот отлично защищает от подагры и проказы», или каких-то других недугов, о которых на той неделе его жена вычитала в интернете. Я держал эти банки под кроватью.
Она звонила ему, когда он был за рулем, и они трепались часами. «Как там мой пехлеванчик? – спрашивала она. – Как там мой шахиншах?[122]» И с каждым ласковым прозвищем он сжимал руль так, что белели пальцы, оглядывался и шептал: «Сэр, можно я положу трубку? Ну
