Моя бульварная жизнь - Ольга Белан

Недавно я посетила город своего детства. «Малышев-Луначарский» по-прежнему на своем месте. Только теперь через дорогу построили новый микрорайон, и на этом перекрестке полно народа даже ночью. Но трамвай все еще громыхает по улице, раскачиваясь на рельсах, как дородная тетка.

Наши разговоры — наивные детские мечты. Как мы станем взрослыми и обязательно напишем гениальный роман, о котором будет говорить весь мир — да, весь мир, не меньше. Мы тогда писали с ней романы. Делалось это просто: бралась толстая клеенчатая тетрадь, обговаривался сюжет, а уж детали и диалоги — это писалось по очереди. Три страницы Жози, три — я. Писали на уроках, держа тетрадку под партой, дома, на переменах. Это были романы о любви, а главным действующим лицом и предметом обожания героинь был Великий Артист. Его имя зависело от того, в кого мы с Жози были влюблены в данный момент. Вернее, влюблена была Жози, а я ей сочувствовала и сопереживала — мне уже тогда нравились вполне земные шалапутные мальчишки-ровесники. У Жози это вызывало приступы негодования — ведь любви заслуживали только великие мужчины, — например, поэт Байрон или певец Марио Ланца. А рыжий Сережка Пименов, по которому я сохла в девятом классе, мог, по ее мнению, вызывать только жалость. Жози окатывала меня волной презрения, и я чувствовала себя преступницей. Рыжий Сережка, кстати, стал вполне успешным бизнесменом, и когда мы встретились через бездну лет после окончания школы, вдруг сказал: «А жениться мне надо было на тебе. Все равно все вы, женщины, одинаковые, а в тебя я, по крайней мере, был влюблен». А что ж ты, дурак, не сказал мне об этом бездну лет назад? Но на этот вопрос нет ответа, нет ответа… И Сережки уже нет — он умер от разрыва сердца в доме у своей мамы, к которой вернулся жить, бросив то ли пять, то ли шесть своих жен.

Так вот мы с Жози бегали в оперетку, пили кофе с молоком в кафетерии рядом с театром, иногда позволяли себе пирожные, но чаще обходились пирожком с ливером за пять копеек. Пойти в кафетерий — тоже целый ритуал, к нему надо было подготовиться, скопить денег, сэкономив на школьных обедах. Весной мой папа брал нас в лес — он каждой год ездил за березовым соком. Папа подрезал кору берез надрезами «елочкой», подвязывал трехлитровые банки, и пока туда капал сок, мы с Жози ходили по мокрому еще лесу в поисках первых цветов. Жози присаживалась на какой-нибудь трухлявый пенек, доставала из кармана блокнот и что-то быстро в него записывала. Она писала стихи. Эта привычка — записывать мысли в блокнот — осталась у нее и по сей день, хотя стихов она давно не пишет. Вот из кого бы вышел настоящий писатель, но она, как и все мы, потратила свою жизнь на выживание, на борьбу за ребенка, за мужа, который все равно ее бросил, она разменялась на мелкую журналистскую работу, которую делала блестяще, но что такое журналистика, «утром в куплете, вечером в газете»? Мгновенная жизнь, моментальная смерть, неблагодарная суета!

Вместе со мной Жози поступила на журфак, хотя из-за своего рано появившегося заикания, с которым ни один врач так и не смог справиться, всячески противилась этому. Пошла со мной за компанию — ну, не в педагогический же ей было идти! На пятом курсе место великих артистов и певцов в ее сердце занял вполне реальный однокурсник Вовка, который сразу же заделал ей ребенка и благородно женился. Потом Вовка сильно привязался к Жози — а к ней невозможно не привязаться! — что, правда, не мешало ему изменять ей направо и налево.

Он ее все-таки бросил. В разгар митингов и перестроечных демонстраций в начале 90-х, Жози приехала в Москву, чтобы повеситься от тоски и печали. Вовка со своей новой кралей тоже жил где-то в Подмосковье. Жози хотела попрощаться с ним и непременно повеситься. Тем более, ее дочь уже выросла и уехала в Израиль, жить в принципе было не для кого. Но я предложила Жози альтернативный вариант — не вешаться, а попробовать зацепиться в Москве. Вскоре она так и сделала, а когда я перешла работать в «В-И», сразу же взяла ее к себе.

Никто лучше нее не мог придумывать письма! А ведь к этому времени почта практически перестала поступать, в газету писали только сумасшедшие или сильно перезрелые, но верные читатели. В блокноте Жози хранилось столько житейских историй, что она исправно и талантливо поставляла в каждый номер газеты замечательную «почту». Она стала получать хорошую зарплату, сделала ремонт в квартирке, которую выменяла в том самом Подмосковье, где обитал ее беспутный муж. Вовка, кстати, стал сначала захаживать, а потом все чаще оставаться у бывшей жены. В общем, личная жизнь Жози тоже наладилась, и приходящий Вовка устраивал ее даже больше, чем постоянно проживающий.

Удивительно, как легко и быстро Жози вписалась в трудный коллектив газеты. Ее сразу и безоговорочно полюбили как ровесники, так и молодые сотрудники редакции. Ну а в моем доме она давно стала членом семьи, и это не красивые слова — мама, во всяком случае, относится к ней совершенно по-матерински.

Вот вопрос — хорошо или плохо работать в одном коллективе с близкой подругой — подругой детства? Это что — та самая песочница, которую так гневно я обличала чуть раньше? Но за всю долгую журналистскую, а особенно редакторскую жизнь, это, пожалуй, единственный случай моего «кумовства». Жози, кстати, работала в хорошей газете и на хорошей зарплате, когда я перетянула ее к себе. Она и пошла-то неохотно, не могла просто мне отказать. Но я знала тогда — никто лучше не справится с письмами — этой священной коровой «Вич-инфо». А если еще вспомнить, сколько подруг я потеряла только потому, что не взяла их к себе на работу — и обида эта оказалась непрощаемой, то станет понятно, что перед вами очередная сумасшедшая, которая считает дело, которому служит, превыше всего на свете. Это я теперь понимаю — неправильно нас воспитывали, не те книжки давали читать, не тех кумиров пихали в наше сознание. Даже сейчас, когда я уже устроилась на работу и рассказываю о ней своим близким, те смотрят на меня с жалостью и просят об одном: не напрягайся! Что еще должно произойти, чтобы до меня дошло: надо уметь просто зарабатывать деньги. Без порывов и напрягов, без комсомольского задора и пресловутой искры в глазах. Сидеть и тихо отрабатывать тебе положенную зарплату. Потому что ни за порывы, ни за идеи, ни за инициативу никто никогда ничего не платит. В такой уж стране мы живем.

Третий зам

А третьего заместителя мне сосватал мой бывший главный редактор — именно от него я ушла в «В-И». Тот самый Александр Иванович, который в гневе налетел на моего нынешнего Хозяина и страшным голосом отчитал его за переманивание ценных сотрудников. Я на него не сердилась, — наоборот, он страшно поднял мой рейтинг в глазах Хозяина, и все эти его песни про «талантливую-расталантливую» шли, скорее всего, именно оттуда. После «Экспресс газеты», в которой мы счастливо вместе с ним работали, Александр Иванович недолго поработал в «Известиях», а потом, переругавшись со всеми, ушел в свободное плавание. Он — абсолютный лидер по характеру и работать в подчинении не мог. Вскоре он возглавил ежедневную газету, деньги на которую давал сам Чубайс, и эта газета очень многообещающе стартанула. Но у Чубайса, видно, не хватило средств или терпения, денежные мешки всегда хотят, чтобы вложенные средства окупились мгновенно, а газетный процесс — дело долгое и вдумчивое, не скоро приносит дивиденды — и газету закрыли. И вот через много лет после нашей размолвки он вдруг мне позвонил. Я даже поперхнулась — очень уважаю этого человека, и наша размолвка была для меня мучительной. Поверьте мне на слово, в журналистике, этой социальной проститутке, очень мало порядочных людей. Хватит пальцев одной руки, чтобы перечислить личностей с большой буквы, которые встретились мне в этой профессии. Так вот Александр Иванович Куприянов — один из них.