Мамин-Сибиряк - Николай Михайлович Сергованцев

Негодующие слушатели бросили Циона в руки перепуганной стражи. Набежавшее начальство ничего не могло поделать со стихией. На другой день в знак солидарности устроили беспорядки студенты Горного корпуса, Технологического института и университета. Весть о протесте медиков докатилась до провинции. Под благовидным предлогом — отпуска за границу — Циона убрали. Но два десятка слушателей были схвачены и отправлены в пересыльную тюрьму. Там их переодели в казенные полушубки и по этапу направили на родину — кого куда.

А влиятельный Катков пригрел Циона вначале у себя, в «Московских ведомостях», а потом каким-то образом устроил в Министерство финансов. По неизвестным причинам Циона командировали в Париж с ответственной миссией: вести переговоры с группой могущественных банкиров об устройстве большого займа России. «В результате особо злостных махинаций против пославшего его государства» ему навсегда был запрещен въезд в Россию.

Всякий раз поражаешься в подобных случаях: сколько нужно затратить сил, средств, поступиться принципами, обидеть хороших людей, чтобы прохвосту жилось у нас вольготно. И только потом, когда он совершит всеобщее обгаживание, наконец с омерзением расстаться с ним.

Прав, на все времена прав мудрый Зинин: «Россия — единственная страна, где все возможно сделать».

3

Первое знакомство с академией сразу, как только он приехал, ошеломило Дмитрия. Не диво было даже главное здание ее с выставленными наперед шестью белоствольными колоннами, которые легко несли чистое и крупное чело фронтона, а затем будто взметнувшие и соединенные плотные кроны образовали литой, венчающий все сооружение зеленый купол. Воображение захватывало то, что основное здание было центром, вокруг которого расставлено все остальное. Все вместе, когда открылось назначение частей целого, хотелось назвать как-то необыкновенно, в стиле высоком — лоном знаний, надежным оплотом, за которым стояла вся современная целительная сила.

Андрей Остроумов, с первых дней обласкавший земляка и поселивший его к себе, с гордостью старожила водил его по академической территории и рассказывал:

— Вот смотри, брат. Это все самые важнейшие медицинские клиники в живом виде и таинстве своем: терапевтическая, хирургическая. Далее, вон в той стороне, корпусы акушерский, женских и детских болезней, офтальмологический, лаборатория, хирургический музей — тут иные девицы-акушерки в первый день в обморок падают: в спиртовых банках экие ломтища наших телес выставлены… А вот и главный клинический госпиталь на шестьсот человек. В нем, брат, бой идет за человека безостановочный. Пирогов Николай Иванович хирургическим богом стал именно в этих стенах. Ему и поныне молимся все.

В главном здании Андрей показал библиотеку с тысячными томами, анатомическими атласами и картами, с медицинскими журналами, выписываемыми из Европы.

Длинным и довольно обшарпанным коридором прошли в левое крыло здания. Это была огромная студенческая читальня. На столах, деревянных прилавках и даже на подоконниках высоких окон грудами лежали газеты, которые редакции бесплатно присылали для студенческого чтения, и, судя по всему, газеты зачитывались. Мамина удивили стены, все обклеенные вкривь и вкось рваными листками объявлений: о сдаче внаем квартир, распродаже поношенной одежды, дешевых обедах… Читальня была пуста, учебный год еще не начался. Но Остроумов, оглядевшись по сторонам, шепотом сказал:

— Наш Якобинский клуб. По вечерам тут бывают сходки, говорим, конечно, о житейском: о кассе взаимопомощи, о том, где репетиторство перехватить — сущая беда, уроки так и рвут, на всех не хватает. На якобинство наше жандармы зубами скрежещут — виданное ли дело, сходка, касса взаимопомощи… Но военный министр Дмитрий Алексеевич Милютин в академию их не пускает. Человек он образованный, дружит с Кавелиным и Коршем и гордится, что его труд о войне России с Францией похвалил сам знаменитый историк Грановский. Он свою передовую репутацию блюдет. И нам дышать можно, не то что в университете или технологическом институте: там о наших вольностях под подушкой мечтают… Баста! Пойдем мамон[7] набьем.

В ближайшей кухмистерской (хозяина ее хорошо знали все студенты-медики и чтили за умение сбить первый приступ голода за 19 копеек) отобедали щами и хлебом, Дмитрий от себя заказал еще чай с сайкой.

— О завтраке и ужине не заботься, — наставлял Остроумов, — если в кармане вошь на аркане. Наши обходятся куском черного хлеба с солью и тресковым жиром, его в академической аптеке выписывают бесплатно.

Бурса и семинария в отношении еды закалили Дмитрия. Не раз потом он будет говорить о десяти годах беспрерывного голодания. Это станет своеобразным «пунктиком» его. Когда к известному стареющему писателю наведывалась студенческая молодежь, чаще всего уральцы («удраль-цы», — посмеивался он), Дмитрий Наркисович за обеденным столом оживлялся и все расспрашивал:

— А вы где обедаете?

— Да вот в студенческой столовой.

— А не колбасой с чаем?

И не выслушав ответа, начинал горячиться, уходя в прошлое:

— А ведь, небось, не знаете, что есть замечательная рыба — невский сиг! Недорогая, вкусная, ну что стоит самому на керосинке сварить себе уху, изжарить, наконец! Вот и я студентом тоже… на собачьей колбасе голодал и не знал, как быть сытым на берегу Невы.

На медицинский факультет Дмитрий испытаний не выдержал и был принят на ветеринарный, на котором к учению приступили всего 54 человека против 898 медиков. Но он не расстроился, а утешился здравыми рассуждениями, которые в передовой академической среде были расхожими и для «мыслящего реалиста», «писаревца», каковым до поры считал себя Мамин, были крайне убедительными. «Кто есть врач? — размышлял он после горячих сходок, где все чаще звучали призывы «идти в народ». — Врач еще может быть полезен своими советами зажиточным людям. А тем, которые особенно нуждаются в помощи врача, беднякам, — он не помощник, и очень понятно почему: врач должен прописывать на своих рецептах денег, хлеба, одежды, воздуха, отдыха… А ветеринар имеет своей задачей поднять самую главную отрасль народного хозяйства, без которой она немыслима и которая послужит, быть может, самым верным залогом и основанием будущего народного благосостояния. Надо просто трезво взглянуть на действительность, а то просто спросить первого встречного порядочного мужика. Он-то знает, какое значение имеет в хозяйстве его лошадь, корова, овца, свинья. Право, после этого перед тем полем, на котором должен подвизаться ветеринар, можно преклонить колени».

Этими мыслями он позже— летом 1875 года, поделился с отцом в письме.

Бурсацко-семинарская вымуштрованность плотно усадила Мамина на студенческую скамью. Обычно занятия начинались в девять и шли до трех часов. В первые же недели аудитории начали редеть — иные совсем отбились от занятий по причинам кружковщины, сходок, иногда тянувшихся за полночь, так что поутру и головы было не поднять. Да и лекции казались скучны, необязательны и вроде