Мамин-Сибиряк - Николай Михайлович Сергованцев

Иван Ефимович Соколов даже внешне привлекал: изящен, артистичен, великолепно владел жестикуляцией. Речь его изобиловала красивыми оборотами, а голос был интонационно богат.

Многие помнили, как однажды, вдохновившись, он проникновенно сказал:

— Духа не угашайте, господа. Куда бы вас ни забросила служба, в каких бы глухих местах вы ни работали, не падайте духом, сохраняйте энергию и веру в свое дело, не останавливайтесь в своем развитии, идите вперед.

Не был он ни яростным общественником, ни тем более революционным гражданином, но народолюбческая душа его звала не меньше к чувству справедливого, братству и человеческому равенству.

Класс замирал, когда он читал любимого Державина, отвечая строками поэта господствующим молодым настроениям:

Восстал всевышний Бог, да судит

Земных Богов во сонме их;

Доколе, как, доколь вам будет

Щадить неправедных и злых?

Ему и прозвище придумали: «Поэзия».

Иван Ефимович к Дмитрию Мамину заметно присматривался, к сочинениям его был почему-то особенно придирчив. Но однажды подошел к Дмитрию, еще раз молча перелистал его сочинение и бесстрастно сказал:

— Ставлю единицу. В таком виде никуда не годится, а дарование чувствуется. Вы должны заниматься литературой. Работайте над слогом, больше читайте… Все, сударь.

Два-три хороших учителя во все времена делали школу. Остальные начиняли ее по мере слабых сил своих отмеренными знаниями — и на том спасибо.

Предприимчивый Иван Пономарев свел Дмитрия с богатым чиновником губернского суда и представил как весьма способного к репетиторству товарища, особенно в словесности. Сын чиновника готовился поступить в гимназию и имел отдаленное представление о сложностях русской грамматики. Дмитрий начал проводить занятия. Нашлись и другие ученики, так что деньги стали набегать, а этому обстоятельству Дмитрий придавал важное значение. Он страдал оттого, что забирает из семьи большую часть средств, а там надо было ставить на ноги меньших — Лизу и совсем маленького братца Володю. Привычный давать отчеты о расходах, он писал в мае 1870 года: «Всего денег я издержал в этот год — 107 руб. серебром. Я беру почти половину всех ваших доходов». Так что свои заработки были чрезвычайно кстати. За короткое время он обновил одежду, изрядно истрепавшуюся, платил аккуратно в частную библиотеку, чаще стал бывать в театре, к которому неожиданно для себя проявил стойкий интерес. Поездки на каникулы тоже требовали немалых денег. Рекой было дешевле, но не всегда подгадывалась попутная барка. От Чусовских Городков нужно было нанимать лошадей, а это целых пять рублей. Сумма накладная!

Навыки репетиторства и самостоятельного обеспечения, полученные в семинарии, сыграли не последнюю роль в становлении независимого образа жизни Мамина: в годы петербургской учебы и начала серьезной литературной работы в екатеринбургский период пригодились для добывания ежедневного хлеба.

…Сентябрьским ясным днем компанией человек в десять, наняв извозчиков, выехали за город отдохнуть и, как водится, отметить начало четвертого учебного года, для многих последнего в семинарии. Выбрали в Верхних Курьях против Мотовилихи место возвышенное, песчаное, с которого открывался дивный вид на округу. Вдали по верху берега ряды городских улиц составляли живописный рисунок, особенно выделялась четырехгранная, с тремя пролетами колокольня Спасо-Преображенского собора, золотые купола которого на осеннем солнце горели тусклым жаром.

На раскинутой рядне[4] чего только не поставили, словно дары всей Пермской губернии были сюда свезены. В домашних гостинцах еще оставались соленья и варенья. Холодные грузди, один к одному рыжики, горки крепкой веселой брусники, копченая сохатина, серебристые ломтики семги с обнаженным розовым нежным мясом… Берестяной туесок с медом перебивал все запахи, словно легкое цветочное облако повисло над ними. Было вдоволь и спиртного.

Говорили о многом, но все больше о главном. Кончится четвертый год в семинарии — что дальше?

— Нестойкий в вере, — сокрушался здоровенный кудымкарец. — Отец хворый. Помру, говорит, место тебе мое отдадут. Чего не жить в Кудымкаре? А у меня голова кругом идет.

— Священный сан без веры принять цинично.

— Долой классицизм, долой отвлеченность, действительность наш Бог! — восклицал, поднявшись, Андрей Остроумов, с которым Мамин последние месяцы не расставался. — А к ней одна дорога — естественные науки.

— Народ волей обманут, одурел от разора и пьянства. Надо спасать его.

— Вот словом божьим и спасай!

— Нет, врешь. Наукой, просвещением, агрономией, хирургическим ножом — вот чем спасешь!

— В столице кружки есть тайные, народ поднять хотят. Может, к ним прибиться?

— Ничего, кроме смуты и крови, не дадут они России. Это все честолюбцы непомерные, чужеспинники, на народном хребте идеи свои материализовать хотят. У Прощекальникова я взял свежие номера «Русского вестника» — там роман Федора Достоевского «Бесы» печатается… Бесы они и есть, социалистическая сволочь. Много горя от них будет России. Николай-то Палкин лапушка в сравнении с ними станет.

— Революцию не приводят, она сама придет, мыслящие реалисты — вот новые люди.

Большинство было за то, чтобы бросить семинарию и пойти в высшие учебные заведения. Называли университеты Петербурга, Москвы, Казани. Иные университетскую науку считали пустой, заоблачной, оторванной от народной жизни. Дело полезное получишь, считали они, только в Медико-хирургической академии, в Технологическом институте или в Петровско-Разумовской сельскохозяйственной академии. Мамин соглашался с ними.

Заговорили и о том, на какие средства жить в столицах. Много ли дает репетиторство, если всерьез нужно заниматься науками. А там ведь и театры не обойдешь. А сколько книг, учебников потребуется. Отцовская мошна для столиц тоща, да и стыдно на родительских шеях столько сидеть.

— Мне еще в прошлом году Павел Серебренников отписал, что пермские студенты производственную артель образовали, — вспомнил Дмитрий. — Сняли вскладчину за пятьдесят четыре рубля в месяц целый дом и открыли переплетную мастерскую. Заработок невелик — двадцать, тридцать копеек в день, но жить можно.

— Это дело, — сказали все. Соглашались на все, хватались за соломинку, чтобы выплыть из семинарии и достичь обетованной земли столиц.

…Ночью Дмитрий не мог заснуть — размышлял о неведомых путях-дорогах.

«Я, как всякий другой, годен, только не знаю, на что я больше годен, — говорил он себе. — А годен я потому, что желаю неизменно работать… Надеюсь найти то, что ищу. Ищу же этого так упорно и так долго потому, что в своей жизни насмотрелся довольно, что значит взяться не за свое дело».

Дмитрий думал, что он уже нашел — естественные науки. Но главный поиск, главный прорыв к делу всей жизни ждал его впереди. Не за свое дело он все же возьмется, убьет на него время, но решительно и бесповоротно бросит. Литературная страсть едва просыпалась, была невнятной. После сдержанной похвалы Соколова он как-то по-иному