Мамин-Сибиряк - Николай Михайлович Сергованцев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Дмитрий не знал, что его тезка Писарев — молодой человек, не намного старше Серебренникова, не ведал его противоречий, ошибок, неверных суждений и оценок. Наверное, не дольше других, остановили строки, в которых Писарев вдруг гениально, как бы разом смахнув со стола уже написанное и что будет написано великими отечественными художниками и мыслителями за весь девятнадцатый век о духовных путях народа, о его вере в идеальное, божественное, в одиночку постиг потенции своего народа, о которых до него никто не догадывался: «Ни одна философия в мире не привьется русскому уму так прочно и легко, как современный, здравый и свежий материализм». Потомки блестяще оправдали надежды умного молодого человека. Он только не сказал им, какие ожидаются обстоятельства вследствие этой легкой переимчивости. Материалист Писарев тоже верил в идеальное.
В очерке «Худородные» история знакомства с Писаревым интерпретирована по-иному, но пафос восхищения открытым именем неизменен:
«Наступил пост, первую неделю мы ходили утром и вечером в семинарскую церковь, так как положено было первую неделю всем семинаристам говеть неопустительно. Мы с Рязановым в церкви стояли в одном ряду и все время беседовали о разных предметах, за что иногда и получались внушения от помощника инспектора. Классов не было, время было свободное, мы от нечего делать занимались чтением разных книг, которые мы получали из публичной библиотеки. Между прочим, нам попался пятый том Писарева, в котором нами и была прочитана «Университетская наука». Я читал вслух, Рязанов слушал и делал некоторые комментарии.
«Так их, прощелыг, вали их в хвост и в гриву, — неистовствовал Рязанов, болтая ногами на кровати. — Лупи их, друг любезный, по мордасам лупи. Классики анафемские!»
Мы прочли Писарева раза по два и потом уже успокоились немного…
Это чтение по крайней мере, как мне помнится, оставило после себя в нас сильное впечатление, — здесь в первый раз я почувствовал влияние живого слова с печатной книги».
В кругу Серебренникова и его друзей не раз возникали и совсем запретные разговоры: это отрицание бытия Божьего — так утверждали самые смелые головы. В частной платной библиотеке Прощекальникова, куда отвел тот же Павел, взял «Силу и материю» Бокля и внимательно проштудировал его. На бытие Божьем был поставлен огромный вопрос. Во время вторых своих каникул он опасался заводить разговоры с отцом на эти темы: сокрушать Божье мироздание — здесь все равно что спалить отчий дом.
А в сентябрьском письме, почти сразу же по возвращении в семинарию, не удержался и написал то, что, должно быть, привело родителей в смятение: «Конечно, вы не будете спорить с Боклем, а также и я, что ничего не бывает от ничего, и все, что ни случается, лишь продукт предшествующих обстоятельств».
Отцовский авторитет в вопросах мировоззрения истаивал и довольно самонадеянно и бестактно побивался Боклем.
С каникул Дмитрий приехал с опозданием, а по новым правилам экономической прижимки полагался денежный штраф. Мамин уплатил 50 копеек серебром за просрочку.
Год 1870-й задался для Перми памятно. Необыкновенно рано грянули морозы, и уже к концу октября Кама стала. 9 и 13 октября ночью все вышли из своих домов смотреть северное сияние — край неба полыхал редкостными красками. А 9 ноября обыватель всполошился не на шутку, ощутив внятный сердитый подземный гул и содрогание под ногами. В народе заходили слухи: предсказывались худые события, недород и мор. На семинарских службах в домовой церкви рассеивали мрак суеверий, захвативших забитую массу воспитанников.
Два события действительно стали знаменательными для Дмитрия Мамина в тот неспокойный год.
Пермская семинария имела две библиотеки, которыми гордилась. Особую же гордость начальства составляла так называемая фундаментальная библиотека с правом пользования преподавателями. В ней хранились редкие книги на арабском и персидском языках, широко были представлены греческие и римские классики. Бережно содержались «Арифметика» Леонтия Магницкого и «Российская грамматика» 1755 года Михайло Ломоносова. Допускались сюда не все учащиеся, а только те, которые отличаются особой любознательностью и благонравием, причем по специальному распоряжению ректора. Для остальных — ученическая библиотека, составленная в основном из учебников. Было там кое-что из древнерусской литературы, из авторов екатерининской поры, а также народная поэзия. Новая художественная литература, кроме Пушкина, Лермонтова и еще двух-трех писателей, практически отсутствовала.
Сохранился маминский формуляр этой библиотеки, среди прочих скрепленный подписью ректора протоиерея Лаговского. За 1870 год востребованы «Русская история» Карамзина, выпуски «Чтения из русской истории» Щебальского, «Логика» Смирнова, Библия на французском языке и французский словарь Рейфа. Немного, конечно, но бросается в глаза определенный интерес к исторической литературе (даты в формуляре свидетельствуют, что книги держались долго, поэтому можно предположить, что они внимательно прочитывались). Формуляры других учеников, как правило, содержат записи Библии и еще некоторых обязательных религиозных книг.
Первую возможность для широкого чтения открыла частная платная библиотека, обслуживающая главным образом разночинную публику города, и в том числе учащуюся молодежь. Привычный отчитываться о денежных расходах, особенно в первое время, Дмитрий сообщает домой: «30 копеек израсходовано на билет библиотеки Прощекальникова».
Семинарское начальство и духом не ведало, что в пределах территории семинарии и ее трехэтажного здания кочевала серьезно подобранная тайная ученическая библиотека. В свое время она отпочковалась и сохранилась от разгромленной иконниковской библиотеки; держал ее в пору маминского пребывания в семинарии один из первых учеников Платон Кудрявцев. Всякую пору переживала семинария, но библиотеку никто не выдал. Все говорит за то, что читатели у нее были спаянные, крепкие, серьезные и ответственные. Так она, не убитая властями предержащими, прожила до Октябрьской революции.
Библиотека насчитывала около полутысячи книг: Байрон, Шатобриан, Шпильгаген, Диккенс, Вирхов, Фогт, Дарвин, Милль, Спенсер, Прудон, Луи Блан, Мордовцев, Помяловский, Щедрин, Тургенев, Берви-Флеровский, Миртов-Лавров, Шелгунов, Чернышевский… Как видно, литература по социальным вопросам была представлена довольно внушительно, если учесть время и место.
Книжное имущество аккуратно хранилось в нескольких небольших деревянных сундучках, удобных для переноски. Прятались они разрозненно в разных тайниках основного здания и служебных помещениях: чердаках, подвалах, в училищной больнице, бане, мастерских, стойлах для скота и сеновала на хоздворе. А в самой семинарии ее ухитрялись маскировать среди книг фундаментальной и ученической библиотек, под алтарем домовой церкви. Допускались к пользованию тайной библиотекой по рекомендации и поручительству трех товарищей из ее актива, учет выдачи книг велся по памяти — никаких формуляров не заводилось.
Нашлись рекомендатели и поручители за Дмитрия Мамина. Новое чтение бурно ворвалось в сознание молодого человека, твердо решившего заниматься самообразованием.
В письмах домой усиливается критическое начало в
