Мамин-Сибиряк - Николай Михайлович Сергованцев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А в стороне ожидали и другие соблазны, пресекаемые строгим начальством, а главное — губительные для молодежи. Обманчивый ветер вольностей, новомодный шик протеста внес в ее среду немалую расхристанность и распущенность. Новичкам особенно захотелось избавиться от всего провинциального, захолустного, стать взрослыми и самостоятельными, как старые семинаристы, забросить подальше форменные фуражки с черными околышками, растрепать чубы. В одном документе Пермской гимназии даже специально отмечалось: «Внешним выражением самоволия семинаристов служила привычка к одежде нараспашку, красной рубашке с поясом и т. п.».
И пьянство — болезнь разночинства — загуляло по семинарским квартирам.
Не раз на Верхотурскую Николай Тимофеевич приносил кулек с водкой и дешевой закуской. Мите нравился веселый галдеж при свечах, закрытых ставеньках, когда разгоряченная компания пускалась в такие разговоры, от которых пуще кружилась голова, хотелось каких-то необыкновенных действий, перемещений, желаний. Иногда, выпив все подручное, валили в ближайший трактир, где гульба шла за полночь. По утрам головы трещали, на уроках сидели словно ватные и оглохшие, не различая голоса преподавателя.
В очерке «Худородные» и в рассказе «Чудные дела рыцаря печального образа», написанном в семинарскую пору (авторство Мамина предположительно), даются натуралистические картинки пьяного разгула, нравственного падения, охватившей слепой страсти к разрушениям. «Пили один на один, пили по двое, пили по трое, пили компаниями по десять — пятнадцать человек. Пили утром, пили вечером, пили днем, пили ночью. Словом, все шло в каком-то чаду».
А в рассказе «Чудные дела…» пьянство усугубляется святотатством в особо почетаемую верующими пасхальную ночь в самом храме. Юная компания забавляется там с барышнями легкого поведения.
Дмитрий с большой вероятностью мог повторить судьбу брата Николая и вылететь из семинарии. Но жажда знания, неутомимая любознательность, не отбитая легкой модой все хулить, а главное способность воли укротить себя, спасли его, хотя разночинная беда преследовала Дмитрия Наркисовича всю жизнь.
Соученик Мамина Е. Бирюков, вспоминая о нем, писал, что тот обладал завидным прилежанием и недюжинными способностями.
У разночинцев было и то, что Помяловский отметил как исключительную их разумную энергию: «Скот только отступает перед стеной, а человек — если ему надо за стену — должен расшибить ее… хотя бы лбом». Сам Дмитрий в одном из первых семинарских писем признается отцу в «удивительной охоте к занятиям».
А тут приключилось скверное дело с Николаем Тимофеевичем: попался помощнику инспектора, когда был пьянее вина. Припомнили все прежние прегрешения, нерадивость и «древоголовие» — много чего набралось.
— Все, отпел я псалмы. Пора и по домам, — сообщил он об исключении невесело, но не уронив духа.
— Как же теперь? — посочувствовал Дмитрий.
— Ничего, не пропаду. Устроюсь при конторе, как брат твой. Много ли мне надо? Прокормлюсь.
Расставание было грустным.
По итогам первого учебного года у Мити средним баллом вышла «тройка», замечаний по поведению накопилось достаточно, как говорится, ходи теперь с опаской. На каникулы в Висим отправился невеселым, но с твердым решением поправить дело.
Дома отец был молчалив, искоса поглядывал на сына, а брат с утра до вечера пропадал в конторе, иногда приходил заметно навеселе.
Друзья детства Костя Рябов, Тимофей Балакин, Егорка Ляпцев давно работали на заводе, и встречи с ними были не часты. Говорили они о своих фабричных делах, о том, что хозяева потеряли всякий стыд, по своей прихоти удлиняют рабочий день до 12–16 часов. И деваться некуда, если уволят — отберут землю, покос, а то и дома лишат. А тут новая мода пошла у хозяев — из-за избытка рабочих ввели так называемые «гулевые дни». Под видом заботы о благе мастеровых тех, которые трудились на заводе потомственно, не увольняли за лишностью, а давали работать по очереди. За укороченную неделю и платили шиши.
Обычно Дмитрий, нахлобучив на голову соломенную шляпу с широкими полями, в серой парусиновой блузе и больших крестьянских сапогах, захватив удочки и книги, отправлялся в горы, к воде. Одиночество его устраивало — косые взгляды отца не мучили, материнское молчание не рвало душу, а с сумятицей мыслей среди знакомых гор, скорого говорка воды ему легче было сладить.
Однако разговора с отцом не избежал. Наркис Матвеевич говорил мало, сдержанно, но с болью. Они с матерью делали все, чтобы дети поняли, что дурно и что хорошо, чтобы росли они честными, трудолюбивыми, воздержанными, полезными в чем-нибудь добром.
— Николай ударил первым, а теперь ты… Ведь только и учиться сейчас, вам не испытать того, что мы переносили. У вас новые книги, которых у нас не было. У вас хорошие учителя — ты сам писал. Нас плохо одевали и кормили, жили мы в сырых темных комнатах — и этого вам не испытать, слава Богу.
Митю будто прорвало, захватившее раскаяние было безмерным, душа требовала раскрыться перед самым дорогим человеком — отцом, которого он всегда боготворил. Митя стал рассказывать, как квартира засасывает его, как трудно уклониться от проклятого зелья, когда все наседают. Непьющий семинарист — все равно что рыба на сухом берегу.
— Против меня слишком много худого. Но это не поломает меня, потому что ничему и никому я не сдамся без боя и буду отстаивать свои убеждения.
Это был прежний Митя — доверчивый, ласковый, ждущий родительской помощи.
…С каникул Дмитрий возвращался отдохнувший и успокоенный, хотелось верить, что второй семинарский год станет лучше.
Перво-наперво он решил поменять квартиру. Еще раньше случай свел его познакомиться с Павлом Серебренниковым, старшим по классу и необыкновенно серьезным молодым человеком. Должно быть, что-то тронуло того в младшем товарище, проницательно увиделось такое, что выделяло его среди других. Комнату сняли ближе к семинарии, чтобы не тратить попусту время на дорогу. Старшинство оставалось за Павлом — он ненавязчиво знакомил Дмитрия со своими сдержанными, немногословными товарищами, умно руководил чтением. Так, к примеру, однажды он будто забыл на столе книгу. Это был Писарев, о котором Дмитрий слышал, но не читал. Он полистал книгу. Вот статья «Погибшие и погибающие». Наткнулся на абзац, который обдал его жаром непривычных мыслей: «Только одни естественные науки глубоко коренятся в живой действительности; только они совершенно независимы от теории и фикций; только в их область не проникает никакая реакция;
