Мамин-Сибиряк - Николай Михайлович Сергованцев

стал относиться к тому, что писал: было ли это классное сочинение или письма домой. Он вдруг почувствовал, что слово не терпит к себе небрежного отношения и назначение его не только сообщать о чем-то. Пишем мы, как колотые дрова сваливаем — слова не звучат, не поют, а стучат тупо, словно деревяшки. В доме губернского чиновника, где он репетиторствовал, стоял в настройке рояль со снятыми струнами. И мальчик, которому трудно давалась русская грамматика, — наверное, у него был музыкальный слух, — расплакался, когда по привычке побежал к роялю и тронул клавиши, а звука сладкого не последовало, только сухо простучали костяшки. Вкус к выбору слова, интерес к поиску места, где этому слову будет ладно стоять в ряду других, — почти мистическое ощущение. Как-то, когда никто не мешал, Дмитрий просидел допоздна, составляя план будущей семинарской повести. Увлекшись, он набросал некоторые эпизоды, копируя их с действительности. Делал это старательно, веруя, что пишет художественно. Друзья, должно быть, замечали новые занятия Мамина, но не придавали им значения: кто не баловался среди них пером. Е. В. Бирюков запомнил, что твердо о писательстве Мамина никто не знал: «Слухи были, что он что-то пописывает, но что и куда посылает, мы не знали достоверно».

Май пришел теплым и праздничным. По случаю двухсотлетия Петра Великого на ночь весь город был иллюминирован. В кафедральном Спасо-Преображенском соборе шли торжественные архиерейские службы. Петербургские и московские газеты выходили со статьями о всероссийских торжествах и о значении Петра. Семинарская молодежь разделилась. Большинство считало, что петровские преобразования были благом для судеб России.

— Ну, да, — возражали другие, — натаскал Запада полный двор, на гнилые болота русскую столицу перенес. Русло-то искусственное, не своим путем течет наша история.

— Висимские кержаки за антихриста его почитают, — усмехнулся Мамин. — Демидовы, с благословения Петра, вон как уральский кряж оседлали, поныне на нем едут. А рассуди — куда без промышленности, без железа и пушек. Быстро приберут к рукам иноземные охотники. Говорят, французская компания по какому-то мудреному контракту хочет взять себе все леса вниз по Чусовой верст на полтораста. И сведет этот лес на продажу. Сказывал попутчикам, когда я с каникул возвращался, старик-торговец в железном ряду, что чужестранного народа объявилось пропасть: и немцы, и евреи, и поляки. Все так и рвут! Ничего, все равно мы дело поведем по-своему.

В середине же мая перед выпуском из семинарской четырехлетки Дмитрий сообщает родителям, что после колебаний остановился на Медико-хирургической академии.

Выбор был сделан.

СТУДЕНТ

1

Весть о том, что нейтральная Швейцарская республика выдала правительству Российской империи уголовного преступника Сергея Нечаева и он заключен в Петропавловскую крепость в ожидании суда, захватила город. На Большой Дворянской всю ночь не спали. Два поляка, Казимир Дрезженович и Владислав Годлевский, квартировавшие вместе с Маминым и Андреем Остроумовым, слушали последнего не прерывая. Они были бледны от негодования: ненавистное царство, как всегда, победило. Старший по курсу Андрей летом 1871 года не раз просачивался на заседания Особого присутствия петербургской судебной палаты, где слушали дело нечаевцев (по решению правительства это был первый гласный суд над политическими преступниками). Он рассказывал подробности, кои провинция не знала. Андрей не без гордости сообщил, что Нечаев сын священника, преподавал Закон Божий в приходском Сергиевском училище в Петербурге, что еще в начале 1869 года он включился в академическое студенчество и стал закоперщиком волнений. Его арестовывают, заключают в крепость, но он чудесным образом устраивает свой побег за границу[5]. Андрей сам держал в руках нечаевские прокламации. Отпечатаны они были на особой почтовой бумаге синего цвета с изображением топора в овале, на котором была надпись: «Комитет Народной Расправы 19 февраля 1870 г.». Это была дата восстания — в годовщину освобождения крестьян от крепостного права. По замыслу нечаевцев, как писалось в одной прокламации, «при быстроте и смелом образе действий хорошо организованной партии вовсе не невозможно обладать этой вещицей (дворцом. — Н. С.)…» Для этого следовало истребить высшие лица в государстве и через членов тайного общества возбудить народ к восстанию. Остроумов, распаляя воображение слушавших, поведал о тайных условных знаках, по которым узнавались заговорщики, о могущественном «Всемирном революционном Союзе», в котором был специальный Русский отдел. Бакунин и Огарев поддерживали Нечаева.

— Но ведь он убил неповинного Иванова, — робко возразил Дмитрий.

— Не убил, а наказал за отход от «Народной Расправы». Страх, считал Нечаев, держал железную революционную дисциплину. И для отступника он выбрал смерть через удушение, а затем расстрел.

Остроумов, с которым Мамин сдружился в Пермской семинарии, за лидерством не гнался, но суетная душа его кружилась в поисках места, где можно было расстратить себя для блага народного. Добрая русская молодежь, доверчивая и самоотверженная, как ее народ, в ту пору необыкновенно развила в себе чувство справедливости, сострадания униженным и оскорбленным.

Грех великий обмануть ее доверие, хотя потом не раз обманывали и бессердечно эксплуатировали это доверие.

Может быть, и студент Петровской академии Иван Иванович Иванов, о «предательстве» которого, закипаясь, рассказывал Остроумов, оказался в потрясении, когда увидел, как оплели его фразой, заманули на слезу народную, а на деле-то все оборачивалось опасной игрой непомерных честолюбцев, для которых кровь людская ровно водица. И взбунтовался.

Ноябрьским темным вечером 1869 года Нечаев, Успенский, Прыжов и Николаев, все члены «Народной Расправы», позвали Иванова в парк Петровской сельскохозяйственной академии якобы для открытия спрятанной в гроте каракозовцами типографии. Там, следуя печати смертного наказания, Нечаев придушил, а затем пристрелил Иванова. Потом импровизация — преступники утопили труп с камнем в ногах в местном пруду.

Дмитрий вырос в суровых условиях, напрасная смерть человека была там не в диковинку. Но вот такое рассчитанное убийство товарища, коварный удар в спину, загодя обряжаемый в прекрасные слова о свободе, равенстве и братстве, ум и сердце не понимали и не принимали. Тут висимская жизнь словно обрезалась острым краем мелькнувшей мимо неведомой, иноземной тени. Чуть внятный сторожевой знак впервые встал на пути к Митиной душе: чужое!

На другой день поздно вечером Андрей повел Дмитрия к землякам. Махнув в сторону убиенно заснувших квартирантов, сказал:

— Ну их, поляков. У них свое, у нас свое.

Петербургский декабрь был на редкость эклектичным: крупный снег, будто валивший откуда-то снизу, из-за угла, перебивался холодными струями дождя, косо гонимого ветром. Кромешная тьма иногда рассеивалась огромными, размытыми пятнами фонарного света. Но, слава богу, идти было недалеко — в дом на той же Петербургской стороне. По дороге в тихие короткие паузы Остроумов успел сообщить главное. Соберутся в основном сибиряки, чтобы наконец всерьез