Мамин-Сибиряк - Николай Михайлович Сергованцев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
О, ты! Монах презренный,
Гонитель общего прогресса,
Любимой тьмою окруженный
Умри!.. В земле найдется место!
Все поняли: адрес — ректорский.
В автобиографическом очерке «Худородные», документально передающем обстановку в семинарии, Мамин писал: «И это время миновалось, хотя память о нем свежа еще — наступило другое, когда наши отцы уже вышли из семинарии, а мы еще нигде не учились: это время эпохи славы семинарии, за которым последовало мгновенное падение. Это было то время, когда умственное движение охватило разом всю семинарию, когда семинарские профессора подали руку семинаристам, когда семинария зараз выставила ряд светлых голов — свою гордость и славу. Но налетел шквал — профессора в ссылке, светлые головы рассыпались по не столь отдаленным местам России. От этого движения остался широкий след в истории семинарии, рассказы и воспоминания, от которых у честных и умных людей болезненно билось сердце об умных и честных людях, попавших под колесо, раздавившее их.
За этим наступило темное и грустное время для семинарии».
Но Дмитрий стал семинаристом, когда власти, по выражению В. О. Ключевского, «кряхтя и охая», начали проводить реформы и приняли новый «Устав православной духовной семинарии», подписанный в 1867 году царем-реформатором Александром II.
Ввиду напора общественных движений и страстей, а главное, раздирающих строй противоречий (тридцать лет царствования Николая I, казалось, были осенены вечными знаменами самодержавия, православия и народности), ввиду гигантских трещин, обезобразивших фасад, нужны были немалые косметические усилия и профилактические меры. Таковыми стали реформы и преобразования, практически затронувшие все стороны жизни прежней России. Основной смысл нового семинарского устава — не изменяя православной ортодоксии и воспитывая из учащихся послушных властям проповедников их задач, обновить, сколько возможно, семинарскую систему, что-то смягчить, чем-то поступиться. В этих целях ввели выборное начало, новшество невиданное, и поэтому на него почему-то возлагали особые надежды. Отныне ректор, инспектор и члены семинарского правления не назначались высшим начальством, а избирались прямым и тайным голосованием всех преподавателей. А сами преподаватели и старшие администраторы избирались на особом педагогическом собрании уполномоченных.
Другое неслыханное, почти революционное нововведение: после четырех лет обучения семинарист мог поступать в любое светское высшее учебное заведение. Но оказалось, что за это радикальное новшество семинарии крепко поплатились — из них стали уходить лучшие[3].
Соученик и товарищ Дмитрия Мамина Павел Серебренников впоследствии сделал расчеты, по которым выходило, что местная гимназия побивалась успехами семинарии. Так, в 1872 году (в год выхода Мамина из семинарии) полный курс последней окончили 15 человек, а после четырех классов, по новым условиям, ушли для поступления в высшую школу — 12 человек. Учебу в гимназии в этом году успешно завершили только 10 человек. В 1873 году семинарию окончили 19 человек, из четвертого класса ушли 10. Гимназия выпустила девятерых. В 1875 году после полного курса ушли 17 человек и после четырех лет — 17. Гимназия же дала всего 4 выпускника. П. Серебренников приводит и другие годы, а потом итожит: с 1872 по 1880 год. Пермскую духовную семинарию окончили 173 человека, а гимназию — 92.
Факты впечатляющие и сильно говорившие за реформу. Но семинарская действительность, как покажет время, была сложнее и драматичнее.
Дмитрий Мамин вступительные экзамены сдал в числе первых одиннадцати. Опытный Николай Тимофеевич подсказал ему в целях экономии подыскать квартиру подальше от центра — дескать, дешевле. В неказистом домике на углу Верхотурской улицы четверо семинаристов устроились сносно, но все же далеко от семинарии, тратя на дорогу много времени.
Дмитрий сильно вытянулся, стал худощав. Патриархальные порядки семьи, жестокие нравы бурсы не наградили его бойкостью нрава. Он держался застенчиво и несколько отчужденно, а первые письма родителям были еще полны детской тоски по дому: «Завидую бумаге, которая идет в Висим, а я остаюсь в Перми». Он думает о матери, которая вечерами читала им «Фрегат Палладу», вспоминает родных и товарищей, поселок, его окрестности. Николай Тимофеевич, заметно игравший роль губернского горожанина-доки, тормошил приятеля, звал к кому-то в гости, на какие-то вечера, уверяя почему-то шепотом: «Там будут только наши». Однако Дмитрий робел. К тому же, по новым правилам, принятым в семинарии на основе нового устава, учащимся разрешалось покидать квартиру на очень ограниченный срок, и с точным указанием — куда, к кому, с какой целью. А посещение театров, концертов, литературных и музыкальных вечеров воспрещалось вовсе.
Особо рьяное усердие в семинарии проявлял помощник инспектора Василий Алексеевич Васнецов, ненавидимый всеми, даже преподавателями. Ночами он навещал спальни, делал набеги на квартиры, принюхивался — не пахло ли водкой или табаком. Если успевали завидеть, вмиг запирали ворота, спускали собак, которых содержали вскладчину именно на этот случай. Сей вдохновенный фискал вел неусыпные наблюдения и за театром, и за городской библиотекой. Новыми правилами выписывать книги даже из ученической библиотеки можно было только с разрешения инспектора и его помощника. Последним вменялся контроль за посещением публичных библиотек. Учитывалось все: забираемые книги, время посещения, а также обстановка в библиотеке, дабы не заводились нежелательные знакомства и не выносились «секретные книги».
В целях направленного времяпрепровождения молодежи, как всегда в либеральные времена, ей старались потрафлять. С этой целью открыли особую комнату, обставленную мягкими диванами и хорошими стульями, в середине с большим круглым столом, с журналами для чтения. Дмитрий часто заходил сюда, перелистывал губернские и епархиальные «Ведомости», просиживал за «Вечерней газетой», «Сыном Отечества», «Литературной летописью». Но по рукам ходили иные книги и журналы — они-то и влекли.
Семинарное начальство настоящую, а не даденную волю пуще всего подстерегало.
Однажды перед учениками, выстроенными в актовом зале по случаю прочтения постановления «Об общих мерах к охранению доброй нравственности», ректор Иероним Лаговский — седовласый, сухой, в монашеском клобуке (он любил производить впечатление аскета), среди прочего изрек: «Для меня выше бездарный воспитанник, нежели даровитый, но непокорный».
Что ж, проводили реформы те же, кто прежде порол, запрещал и душил ортодоксией.
Однако Дмитрию учиться нравилось. Особенно после бурсы. Первые четыре класса теперь определили как
