Неизвестная Россия. История, которая вас удивит - Николай Усков

Эта книга вышла в разгар большого террора. С августа 1937 года по ноябрь 1938 года было репрессировано 1 575 259 человек, из них расстреляно 681 692 человека. Характерно, что за главным приказом НКВД о большом терроре от 30 июля 1937 года под номером 00447 не стояло никаких оперативных разработок по выявлению врагов советской власти. Указ устанавливал цифры подлежащих репрессиям произвольно, вероятно, с целью погрузить страну в ужас, экзистенциональное состояние всеобщего страха: разнарядка на расстрел была определена в 75 950, в лагеря должны были отправиться 193 000 человек. Эти цифры были механически разложены по регионам. Правда, регионы потом будут требовать увеличения «лимитов». И их будут увеличивать.

На этом фоне в декабре 1937 года, проходят выборы в Верховный Совет СССР. Формально Россия получает парламент, избранный всеобщим, равным и прямым голосованием. В 1938 году он начнет свои заседания, тогда же учреждено звание Героя Социалистического Труда. На экраны выходит музыкальная комедия «Волга-Волга». Любовь Орлова, наряженная в ситец, поет:

Много песен над Волгой звенело,Да напев был у песен не тот:Прежде песни тоска наша пела,А теперь наша радость поет.Разорвали мы серые тучи,Над страною весна расцвела,И, как Волга, рекою могучейНаша вольная жизнь потекла!

Существование «стокгольмского синдрома» известно ученым давно. Об этом, например, писала еще дочь основателя психоанализа Анна Фрейд в 1936 году. Феномен обожания грубого насилия многократно исследовался на примерах сексуального рабства и архаичных семейно-бытовых отношений, которые, очевидно, господствовали и в России с древних времен. Вот что пишет один из самых сдержанных иностранцев, побывавший в Московии первой четверти XVI века, Сигизмунд Герберштейн: «Есть в Москве один немецкий кузнец, по имени Иордан, который женился на русской. Прожив некоторое время с мужем, она как-то раз ласково обратилась к нему со следующими словами: «Дражайший супруг, почему ты меня не любишь?» Муж ответил: «Да я сильно люблю тебя». – «Но у меня нет еще, – говорит жена, – знаков любви». Муж стал расспрашивать, каких знаков ей надобно, на что жена отвечала: «Ты ни разу меня не ударил». – «Побои, – ответил муж, – разумеется, не казались мне знаками любви, но в этом отношении я не отстану». Таким образом, немного спустя он весьма крепко побил ее и признавался мне, что после этого жена ухаживала за ним с гораздо большей любовью. В этом занятии он упражнялся затем очень часто и в нашу бытность в Московии сломал ей, наконец, шею и ноги». Может, эту историю стоит отнести к длинному списку клеветнических измышлений о России, – например, тот же Олеарий отказывался в нее верить, – но как быть с русской народной поговоркой, дожившей до наших дней «Бьет – значит, любит»?

«Домострой» середины XVI века наставляет: «Любя же сына своего, увеличивай ему раны… воспитай дитя в запретах… не улыбайся ему, играя… И не дай ему воли в юности, но сокруши ему ребра, пока он растет». А вот о женах: «Жены мужей своих вопрошают о строгом порядке, как душу спасти, Богу и мужу угодить… и во всем покориться мужу; а что муж накажет, с тем охотно соглашаться…» А это уже про всех домочадцев – и детей, и жен, и слуг: «Плетью же в наказании осторожно бить, и разумно, и больно, и страшно, и здорово». Таким образом, любовь, по мысли автора «Домостроя», – это прежде всего воспитание покорности с помощью наказания и запретов. «Не улыбайся ему»!

Можно спорить о том, чье влияние было определяющим, семьи на государство или государства на семью, однако очевидно, что речь идет об общих принципах построения и функционирования иерархических сообществ в России. Характерно заимствование государством семейных метафор, которые становятся ключевыми в описании взаимоотношений страны и ее хозяина. «Царь-батюшка» – это не официальный титул, но абсолютно естественный оборот для русской речи. В 1721 году Петру Великому вместе с императорским достоинством уже абсолютно официально присвоили звание «отца отечества». Обычным же обращением к императрицам, которые правили Россией почти весь XVIII век, становится домашнее слово «матушка». Чего удивляться, что и Сталин удостоился канонического титула «отец народов», в то время как за Лениным в советском эпосе закрепился эпитет «дедушка». «Путин – это отец нации, его нельзя в чем-то обвинять», – заявляет уже наш с вами современник Арам Габрелянов, хозяин Lifenews и издатель газеты «Известия».

Поскольку современный режим в России стилистически постмодернистский, власть не ограничивается какой-то одной метафорой. Уже в начале нулевых возник политико-половой хит «Такого, как Путин». В информационном пространстве периодически всплывают данные каких-то исследований, согласно которым каждая третья женщина видит во сне Путина. В честь дня рождения Путина студентки снимаются голыми для специального календаря, как бы «отдаваясь» ему, хоть и на фотографиях. Сам Путин играет роль хрестоматийного мачо, он охотно позирует с обнаженным торсом, на коне, с кинжалом на поясе, с тиграми, во главе стаи птиц или вот – с – та-а-кой рыбой. «Отец», – очевидно, не самая главная и не самая важная из его ипостасей. Путин – скорее возлюбленный нации или, говоря современным языком, ее гражданский муж.

Таким образом, Россия до сих пор не вырвалась за пределы брачно-семейной и гендерной метафорики, которая заменяет нам рациональную политическую мысль. Более того, наш язык в описании взаимоотношений власти и общества становится все более беззастенчивым. В прямом смысле слова. «Отец» легко превращается в «любовника» или «твердую руку» при жарком одобрении ширнармасс. «Бьет – значит, любит», – считает русский народ.

Минное поле истории

Конечно, психологические конструкции – важные, но все-таки шаткие основания для многовекового господства одного человека над громадной страной. Повторюсь, это скорее защитный механизм, выработанный сознанием народа и позволяющий людям примириться с неизбежностью такого господства: «нам нужна твердая рука», как той барышне из рассказа Герберштейна нужны были «знаки любви» от мужа. Безусловно, власть в России обладает исключительными ресурсами, которые обеспечивают ее почти полную автономию от общества, о чем я уже подробно писал в другой главе. Именно это является реальной причиной наличия в России «твердой руки». Нужна ли она нам, обществу, на самом деле? Или это иллюзия больного сознания? Способен ли русский человек к демократии, самоуправлению и самоорганизации? Или он только и умеет, что воспроизводить навязанную государством модель почти биологического господства-подчинения, едва сам добивается власти над себе подобными, хотя бы и в микромире казанского отделения полиции «Дальний»?

Однозначного ответа на все эти вопросы, разумеется, нет. Уже тот факт, что Россия за истекшую тысячу лет так и не сумела создать устойчивые институты гражданского общества, говорит сам за себя. Ни земства, ни Дума не пережили революцию 1917 года, хотя оба института ее несомненно готовили. В Англии в 1642–1649 годах именно парламент, основанный в XIII веке, возглавил революцию. Во Франции 1789 года – это были Генеральные штаты, впервые созванные в XIV веке. Они сначала объявили себя Национальным собранием, а меньше чем через месяц – Учредительным. Самым устойчивым российским парламентом оказалась Государственная Дума, учрежденная в 1993 году Борисом Ельциным и существующая дольше, чем ее прообраз времен Николая II. Тогдашняя Дума протянула 11 лет с 1906 по 1917 год. Нынешняя насчитывает уже 21 год, хотя за последние примерно десять лет из народного представительства она мутировала в бутафорскую виньетку на здании российской государственности. В этом смысле Дума Ельцина – Путина повторила судьбу Советов рабочих, солдатских и прочих депутатов, которые впервые возникли в 1905 году как органы политической самоорганизации населения, альтернативные имперской государственности. Но в СССР советы превратились в декор, призванный придать диктатуре большевиков легитимный демократический характер.

Тем не менее я бы не рисовал историю страны беспросветным авторитарным мраком. В этом давно заключается одна из целей официального историописания, которое пытается убедить нас в том, что «твердая рука» – спасительное благо для страны. Якобы так было всегда, так и будет впредь. Феодальная раздробленность, боярский сепаратизм или смута трактуются не как закономерные явления, у которых были объективные причины. Нет, их изображают своего рода национальной трагедией. Ослабление государства – настойчиво внушают нам – это всегда трагедия. Именно гибель СССР, а не его рождение – «геополитическая катастрофа» XX века. Борьба сильных со слабыми, например, Ивана Грозного с боярами и Новгородом, Петра – со стрельцами, а с недавних пор и Николая I – c декабристами, Столыпина – с революцией 1905–1907 годов трактуются как схватка добра со злом, правды с ложью. Несмотря на развенчание Сталина, низвержение его в самые мрачные бездны ада еще на XX съезде КПСС, официальная историография находила и находит достоинства даже у него. Зато мы выиграли войну. Зато он был «эффективным менеджером» и прочее в том же духе. Так нас пытаются убедить в неизбежности жертв, принесенных Сталиным. Он как слабительное – неприятно, конечно, но такова была необходимость, согласно анамнезу.