Питерская принцесса - Елена Колина

– Тетя Аркаша! – кинулась к ней Маша. – У вас кофта не на те пуговицы застегнута, дайте поправлю.

– Да как с утра застегнула, так и хожу по вызовам. Потом стирала – присесть некогда, не то что в зеркало на себя взглянуть. – Аркадия Васильевна одернула толстую вязаную кофту, обдав Машу запахом вчерашнего пота. – Машка, горло покажи! Быстро скажи «а-а-а», тебе говорят!

– А-а-а! – замычала Маша в теплом тети-Аркашином захвате.

– Язык обложенный! Что ела?

– Мам, я Машу провожу и в душ! – затараторила Нина, увлекая подругу к дверям.

– Зачем ты, Нинуля, каждый день душ принимаешь? Грязная, что ли... – высунулась Аркадия Васильевна из-под наволочки, но девочки уже скрылись в прихожей.

– Машенька, я тебя прошу, брось ты все это, – прошептала Нина, – ты только представь, Берта Семеновна с Сергеем Ивановичем узнают... подумать страшно!

– Не брошу! Я готова ему... – Маша помедлила, прежде чем произнести взрослое книжное слово, – отдаться...

Нина сделала большие глаза и осуждающе поджала губы.

– Опять ты...

– Ладно, Нинуля-свинуля! Я все придумала, насочиняла, наврала. – Маша ловко увернулась от Нининого пинка. – Пока, Свининка!

– Я Свининка, а ты – огромная свинья, врушка несчастная!

– Да ладно, не обижайся, никого я не люблю! Дура я, что ли, любить человека, для которого я младенец с соской! А я знойная страстная женщина, у-у-у! – завыла Маша, схватила Нину за плечи, хорошенечко потрясла и понеслась вверх по лестнице.

Она была полностью довольна прошедшим днем. Роль в кино, Бобины влюбленные глаза, Гарик, кажется, тоже в нее влюбился, – здорово! Хорошо удалось вранье Свининке! Та поверила и испугалась! А главное Машино вранье было в том, что состояло из нескольких маленьких «враньев», как матрешки, одно в другом. На самом деле Маша любила Дядю Федора. Это неправда, что младенцы ничего не помнят, во всяком случае, она, Маша, не такая дура, чтобы забыть, как Дядя Федор взял ее на руки в роддоме! Вот с той минуты она его и любила!

Глава 2 СЧАСТЬЕ

Актрисой Маша не стала, училась в Академии художеств, на факультете искусствоведения.

Триумф, которого она ожидала от кино, не состоялся, и даже удовольствия от съемок Маша не получила. Берта Семеновна плохо себя чувствовала, киношную затею называла глупостью, показывая это лицом, поджатыми губами, строгой спиной, воинственно поднятыми плечами. Уходя на съемки, Маша чувствовала себя отпетым хулиганом, который каждый день жалко канючит: «Ну я в последний раз... простите, пожалуйста...»

– Бабуля, я сегодня на съемках. Съемочный день начинается в восемь... значит, в пять буду дома... Зато завтра после школы сразу домой!..

– Я пока не выжившая из ума немощная старуха и, надеюсь, еще не окончательно потеряла человеческий облик, чтобы требовать твоего, Мария, постоянного присутствия в доме.

«Мария» означало высшую степень Бабушкиного неодобрения.

В школе Маша волновалась, что опаздывает на съемки, на съемочной площадке злилась, что не успеет сделать уроки. И всюду, в школе и на съемках, неотступно думала: мол, какая же она дура, что связалась с кино.

Запомнилось все трудное, неприятное. Оказалось, только в театре актриса входит в роль и творит, а в кино сцены снимают не по порядку. Все превратилось в утомительную тягучую резинку. Съемочный павильон был таким нечеловечески просторным и неуютным, что кто-то маленький и робкий внутри Маши начинал тоненько подвывать, как только она туда входила. Девочку, которая все время привирала, играть было несложно и неинтересно. Маша сама могла за минуту накидать гораздо более затейливого вранья. Глупые школьные проблемы Машиной героини оказались ерундой по сравнению с тем, что дома на Машу сердилась Берта Семеновна, – сидела и смотрела в окно в одну точку мимо внучки. Снималась Маша месяц и два дня. Вставала перед камерой и делала, что говорят. В школе ее охотно отпускали все учителя, кроме химички, такой маленькой и тощенькой, что непонятно было, как же в ней помещается столько злобы на Машу.

– Раевская! – будила она дремлющую после вчерашних вечерних съемок Машу. – Раевская! Куда в этой реакции ушел протон?!

– Он пошел... – Маша задумывалась.

– Куда? В кино? – издевательски ухмылялась химичка.

Режиссер писал химичке извинительно-умоляющие записки, химичка кривлялась, делала вид, что не отпустит, каждый урок вызывала Машу к доске и с ехидной улыбкой доводила до полного отупения.

– Ну и кем же ты будешь, Раевская, внучка академика, – актриской? Ты внучка и дочь химика, а окислительно-восстановительные реакции не знаешь.

– Я знаю, – слабо попискивала Маша.

– Завтра придешь к восьми утра на нулевой урок со всеми двоечниками.

После нулевого урока Маша неслась на «Ленфильм». Она должна была быть на гриме в девять.

– Почему не начали? Где Маша? – орал режиссер.

– Она на гриме...

Уже половина десятого. И грим сложный. Вот тогда-то Маше и досталось. Первый раз в жизни на нее ругались матом, потрясали кулаками, клацали зубами...

– Каждый съемочный день... твою мать... огромные деньги, сто пятьдесят человек группа, твою мать... а ты со своей физикой, так тебя! Ты мне тут не дрожи ресницами!..

Снимали в основном в декорациях, в павильоне. Смена восемь часов, через восемь часов группа должна была освободить павильон. Но сначала всегда долго маялись, устанавливали свет, у Маши обязательно начинал течь грим, слезились глаза, потом рвалось платье... За последние три часа все снимали. На площадке режиссер предлагал переделать все.

– А давай ты войдешь, мрачно молча...

– Давайте. – Маша входила, мрачно молча.

– А теперь давай ты войдешь, звонко хохоча...

– Давайте...

Вот такая суета. У нее было несколько сцен с известным ленинградским актером. Актер при каждой возможности перерыва в бестолковом мельтешении мгновенно засыпал. Присаживался, даже не прислонившись, и засыпал, когда на пять часов, а когда на пять минут. Маша актеру завидовала.

Съемки на натуре проходили в дремучем лесу. Дремучим лесом притворялся кусочек Гатчинского парка. Однажды в апреле снимали «режим», полчаса между дневным светом и сумерками, самое благодатное время для съемок. Маша должна была кормить трехмесячного боксера Бусика. Капал дождь, уходил свет, Маша кормила щенка. Хорошенький, избалованный Бусик за день съемок наелся до отвала и теперь отворачивал от Маши черную мордочку. Не хотел из ее рук ни сухарика, ни даже кусочка сахара.

– Бусик, я тебя сейчас ущипну! – угрожающе шипела Маша.

– Натура уходит! – орал режиссер. Ему была нужна ранняя весна с голыми еще деревьями. – Если вы... мать вашу... если мы... вашу мать... вы мне будете летом листья с деревьев обрывать!

– Бусик, ну пожалуйста! – умоляла щенка Маша. – Мне домой надо!

Сняли «режим». Этот полувечер-полудень, не темный и не светлый, сиреневый на природе, фиолетовый в городе, – самое печальное время. Фиолетовым полувечером, пока Маша кормила щенка, чуть не умер Дед.

Маша открыла дверь своим ключом и попала в мельтешение белых халатов в прихожей.

– Ой, мамочка! – прошептала она, конвульсивно прижав руки к груди.

Дед и Бабушка были людьми железной воли и железного же здоровья. Кроме Аркадии Васильевны, лечившей Машу от детских немудреных болезней, врачи в их доме не водились. Никогда не приезжали «скорые», не суетились медсестры с уколами. Из Дедова кабинета на Машу надвигалась Берта Семеновна. Она шла очень медленно и как-то странно, боком, кивая седой растрепанной головой в ритм шагам. Маша впервые увидела ее без обычного высокого пучка на затылке, из которого ни разу в жизни не высунулась шпилька.

– У Деда инфаркт. Мое завещание в верхнем ящике комода, – деловито пояснила она.

У Деда оказался тривиальный сердечный приступ. Первое недомогание в его семьдесят пять лет.

– Бобочка, Бабушка имела в виду, что, если Дед умрет, она тоже не станет жить? Как ты думаешь, неужели у пожилых может быть такая любовь? – спросила Маша у Бобы. Спросить отца она не могла, постеснялась упомянуть «завещание».

– Может быть, истерика, шок? – задумался Боба. – Нет, это не про Берту Семеновну. Выходит, они с Дедом Ромео и Джульетта!

Маша согласно кивнула. Оказалось, что под сухой льдистой коркой когда-то давно, в Бабушкиной молодости, волновалась быстрая горячая страсть. Как у самой Маши.

Бабушка устроила дома войну. Войну за Дедово здоровье, отдых, правильное питание, тишину и положительные эмоции. Маше было велено о кино не упоминать. Берта Семеновна вспомнила, что Дед Машиной актерской карьеры не одобрял. А Маше неуютно было жить на передовой, ей хотелось ежеминутно упоминать и жаловаться.

На съемках началось озвучивание, и это оказалось мучительно трудным.

Перед Машей крутилось немое кино. Нужно было, глядя на экран, попасть самой себе в рот. Но не просто попасть себе в рот, а еще и играть! Она сжималась от старания попасть и не могла играть, начинала играть и никак не могла попасть! И так много раз, до отвращения... А в голову все время лезли глупые мысли, что, если бы не кино, не та натурная съемка с Бусиком, может быть, у Деда не случилось бы сердечного приступа и Бабушка бы не смотрела сквозь нее, не разлюбила. Наконец она и попала, и сыграла, слава богу, а режиссер вдруг взял да изменил одно слово, перевел глагол из прошедшего времени в настоящее. И все сначала...