Гусарские восьмидесятые - Андрей Бондаренко

Выбираемся на островок, готовимся к ночлегу — других вариантов просто-напросто нет, метель усиливается.

С большим трудом разжигаем из молоденьких сосёнок костёр, перекусываем на скорую руку. Дальше всё просто — двое спят, один без устали топором машет, огонь поддерживает, через два часа — смена караула.

Наступает утро, светлеет, метель стихает.

Оглядываемся по сторонам — островок находится где-то на самой середине озера — откуда вчера пришли, куда идти дальше — полная непонятка, за ночь метель все следы напрочь замела. Хорошо ещё, что бинокль с собой был, через полчаса на одном из берегов чёрную точку, передвигающуюся чуть заметно, засёк — машина куда-то поспешает. Следовательно, оттуда вчера мы и причапали. Определяемся на местности, завтракаем, трогаемся дальше. Отойдя от островка метров на сто, оборачиваюсь. А островок то практически — голый, за ночь большую часть сосёнок вырубили и в костре сожгли. Жалко, конечно, да что делать то было, не замерзать же?

Часа через четыре добредаем до берега — нет никакой избы. Куда дальше идти — направо, налево? А тут ещё Гарик лыжу сломал, как назло, да и стемнеет скоро опять, — Ночь то Полярную никто не отменял.

Гарик остаётся на месте, костёр на всякий случай разводит, мы же с Генкой идём вдоль берега, на лево. Почему на лево? Потому что — по барабану.

Через час находим избу — макушка крыши из сугроба огромадного торчит.

Банкин без сил падает рядом с этим сугробом, дышит тяжело:

— Калориев мне, калориев! — Просит.

Быстренько ножом делаю в банке со сгущёнкой две дырки, протягиваю Генке.

Банкин за десять секунд поглощает свои калории, жадно заедает снегом, вроде ничего — оклемался.

Генка, с моей лыжиной на плече, уходит за Гариком, я же откапываю вход в избу, начинаю обустраиваться, дрова на ночь заготовлять.

Уже в сумерках приходят ребята, усталые до невозможности.

Печка, сложенная из дикого камня, первые два часа дымит нещадно — дверь открытой держим, потом камни нагреваются, печь дымить перестаёт, закрываем дверь — внутри постепенно теплеет.

В честь прибытия на место готовим трапезу королевскую — кулёш рыбацкий, долгоиграющий.

Кулёш рыбацкий следующим образом готовится. Берётся большое ведро — литров на десять-двенадцать (в избе как раз такое нашлось), в нём варится каша пшеничка — размазня, жидкая очень. Одновременно в ведро бросается мелко нарезанная жирнющая свинина, а за пять минут до готовности — щедро крошатся сосиски, сардельки и колбаса разная. Классная вещь получается — вкусная и удобная. Удобная — в смысле на всю рыбалку хватает. На следующий день разогреваешь, даешь прокипеть, ещё куски сосисок-сарделек каких добавляешь, ну, и так далее.

Остатки, в конце концов, самые мясные и вкусные получаются.

Плотно ужинаем, чаем крепким запиваем наваристый кулёш, закрываем печную заслонку, ложимся спать.

Мне то — хоть бы хны, — ложусь не снимая ватных штанов, в двух свитерах — чем теплей, тем лучше. А Гарику с Банкиным жарко, постепенно раздеваются до трусов, лежат на нарах и стонут, жару проклиная, наивные:

— Жарко очень, дышать нечем, воздуха бы свежего. Давай, может, дверь приоткроем?

На правах старшего по этой конкретной рыбалке, посылаю графьёв изнеженных на фиг и благополучно засыпаю.

Просыпаюсь от холода нешуточного. Ну, конечно, барон с маркизом всё же дверь приоткрыли, засранцы, — всё тепло за десять минут и вышло наружу.

Приходится вставать, заново разжигать печь. Долбаная печка опят дымит не менее часа, потом камни опять нагреваются, закрываем дверь — и всё начинается по новой, — любители свежего воздуха опять начинают роптать и предлагать "открыть на минутку дверь". Дурдом какой-то, право. Но усталость всё же берёт своё, успешно засыпаем.

Вот так всю неделю потом и мучились: то жарко, то холодно, то душно, то дымно.

С утра, даже не позавтракав толком — любой световой час дорог, отправляемся рыбу ловить, благо лыжи запасные для Гарика в избушке нашлись.

Усердно сверлим многочисленные лунки, меняем блёсна. Не смотря на все наши усилия, рыба клевать отказывается.

Усталые, как негры на хлопковых плантациях — в конце рабочего дня, возвращаемся на базу, без единого пойманного хвоста.

Усталые, потому как лёд то на озере знатный наморозило — больше метра толщиной. Пока одну лунку просверлишь — взопреешь нешуточно, а лунок таких за один выход — штук по пятнадцать на брата делать приходится. Да и мороз под тридцать стабильно держался, Генка даже кончики ушей отморозил слегка

Так продолжается четверо суток — рыба не клюёт, печка дымит.

На пятый день Гарик затосковал окончательно и на рыбалку не пошёл, сидит себе возле печки, топором старым из полена ложку деревянную вырезает — время убивает. А мы с Генкой не сдаёмся — упираемся.

На шестой день два события случились.

Во-первых, мы с Банкиным по первой рыбине поймали: я гольца на килограмм, Генка окуня полукилограммового.

Во-вторых, у Гарика ложка почти готовая в черенке сломалась — расстроился Гарик нешуточно. На следующее утро новую вырезать начал, и вырезал таки до конца рыбалки — знатная вещь получилась. А в последний день ещё с нами опять на лёд вышел, и налима поймал неплохого. Вот так вот — у каждого по рыбине, честно добытой, образовалось.

В назначенный час выбираемся на дорогу, машина уже ждёт.

— Ну, что, бедолаги, поймали рыбки то? — Спрашивает папаня, насмешливо на наши физиономии похудевшие, в саже измазанные, поглядывая, — Устали, небось, замёрзли как собаки бездомные? Глупость свою несусветную проклинаете?

— Да, что Вы, дядя Женя, — бодро так Банкин отвечает, — Классная рыбалка получилась. Отлично отдохнули. Да и рыбы поймали — нам хватит вполне, больше и не надо.

— Действительно, здорово прогулялись, — вторит ему Гарик, — Куда как лучше, чем на пляже черноморском — пузом кверху валяться бестолково.

А я и вовсе промолчал, головой покивал, с друзьями соглашаясь.

Отец только плечами непонимающе пожал, да сплюнул себе под ноги беззлобно, мол, о чём с малолетками несмышлеными говорить — только время понапрасну тратить.

С рыбалки вернулись — сразу в баню. Удовольствие неописуемое. Стоит, право, десять дней мёрзнуть по полной программе, чтобы потом в баньку, натопленную на совесть, завалится. От души парились: парная — снег — парная, — и так много раз. Так поддавали, что мужики местные, матёрые, с полка слетали, матерясь сквозь зубы.

Допарились до состояния пятнистого.

Для тех, кто не в курсе — на Чукотке париться прекращают только тогда, когда всё тело малиновым становится и равномерно, при этом, покрывается мелкими белыми пятнами.

В этот момент кожа уже перестаёт температуру воспринимать — становишься под воду ледяную, или, наоборот — под кипяток крутой, чувствуешь, что вода по телу течёт, а вот какая она — горячая или холодная, — не можешь разобрать.

Интересно даже: а если бы мы двадцать дней на морозе просидели — двойной кайф в бане потом бы поймали, или как?

После бани приготовили рыбу пойманную — из окуня и налима уху сварили, гольца зажарили. Сели за стол, и под водочку, в полной тишине — умяли ту рыбу — будто обряд какой-то соблюдая.

А ложку деревянную, из полена вырезанную, Гарик до сих пор хранит — как реликвию какую, бесценную.

Мне же после этой рыбалки сны странные начали снится — побережье Карибского моря, острова тропические, какое-то горное ущелье дымом заполненное.

А где-то через неделю, и вовсе — рассказ странный написался, словно — сам собой.

Байка девятнадцатая

Неожиданный рассказ — "Жёлтая роза в её волосах"

Вступительные экзамены в театральный ВУЗ.

Сегодня надо что-то читать. То ли стихи, то ли прозу. Главное, что не басню. С баснями у Него никогда не ладилось. А всё остальное, что ж, не страшно.

Страшно — то, что уже нельзя ничего изменить. Ничего и никогда. Безвозвратно и навсегда.

Тёмный коридор, жёлтая старинная дверь, позеленевшая от времени медная изогнутая ручка. Необъятный гулкий зал, в самом его конце — Приёмная Комиссия.

Седой Метр — прославленный, чем-то давно и прочно позабытым.

Справа от него — молоденькая актрисулька, звезда новомодных телесериалов.

Рядом — ещё какие-то, смутно узнаваемые.

— Ну, молодой человек, просим, зачитывайте.

Просите? Ну что ж, ладно.

Он сглатывает предательскую слюну, и, глядя безразлично и отрешённо куда-то поверх голов важных и знаменитых, начинает:

Жёлтое солнце в её волосах.Утро над быстрой рекой.И о безумных и радостных снахВетер поёт молодой.Жёлтое солнце в её волосах.Жаркий полуденный зной.И о мечтах, что сгорели в кострах,Ворон кричит надо мной.Синее море, жёлтый песок.Парус вдали — одинок.Ветер волну победить не смог,И загрустил, занемог.Жёлтая роза в её волосах.Кладбище. Звёздная ночь.И бригантина на всех парусахМчится от берега прочь.Камень коварен. Камень жесток.И словно в страшных снахМаленький, хрупкий жёлтый цветокПлачет в её волосах.……………………………………..

Он читал, говорил, рассказывал — чётко и размеренно, как автомат.