Волга рождается в Европе (ЛП) - Курцио Малапарте

Деревня Шумы лежит в пяти километрах отсюда, на дне маленькой долины. Все украинские деревни лежат скрытые в зеленых складках местности. Снова и снова опускается в нескольких местах полностью плоская, в других местах немного волнистая равнина во впадину и образует долину, на подошве которой на берегу серого водотока лежит деревня. Если смотреть с равнины, Украина кажется необитаемой; жизнь этой плодородной и густонаселенной области прячется в складках территории, стыдливо скрывается, в полном согласии с характером этих людей, их прекрасным ростом, их мягкими нравами, дружелюбной сущности, их восприимчивым благочестием.

После нескольких километров продвижение замедляется. Орудия молчат, треск пулеметов становится реже, слабее и дальше, как кваканье лягушек вдоль темных, грязных берегов горизонта. Пушка молчит, привал, пожалуй, близок. Тяжелый день, полный хлопот и борьбы: завтра снова вспыхнет бой перед Ольшанкой. – Стой! Стой! Стой! – призыв проносится по колонне, он исходит от мотоциклистов, которые едут с открытым ртом, как будто их крик усиливается у них во рту как в воронке. Мы на краю долины: там перед нами неясно светится в темноте маленькая деревня Шумы. Голова колонны уже видит первые дома Ольшанки. – Стой! Стой! Стой! Я как раз сел у обочины, как раз начал есть (как всегда несколько кусков жесткого хлеба, как всегда томатная паста), когда в темноте чей-то голос кричит: – Где итальянский офицер? – Что случилось? Я здесь.

- Buona sera, Signor capitano, – говорит веселый голос на превосходном итальянском языке, с легким акцентом, пожалуй, триестским. Немецкий унтер-офицер, фельдфебель, стоит передо мной, по стойке смирно. Он в одной рубашке, маленького роста. На нем очки, волосы растрепаны на низком лбу, рот показывает веселую улыбку. – Могу я пригласить вас на чашку чая? – Почему бы и нет! Спасибо.

- О, вы можете спокойно говорить по-итальянски, – говорит фельдфебель, – моя мать из Триеста. Если бы не было так темно, фельдфебель увидел бы, как я покраснел от радости.

Я следую за фельдфебелем. Вхожу за ним в низкий дом на краю улицы, почти вне деревни, у моста. В комнате с низким потолком кровать в одном углу, стол, странный большой железный контейнер и на скамье вдоль стены ряд буханок хлеба, банок с мясными консервами и банок с джемом. На столе полевой кипятильник, и на кипятильнике кастрюлька с горячим чаем. На стенах висят образа, вырезки из газет и иллюстрированных журналов, часы с маятником, советский календарь и неизбежная фотография Сталина. Фельдфебель подает мне чашку чая, рассказывает мне, что он родился в Александрии в Египте, его мать итальянка из Триеста, ему 42 года, он доброволец и служит в дорожной инспекции, полевой жандармерии. Он счастлив встретить итальянского офицера, офицера альпийских стрелков. Да, действительно, счастлив. Пока он говорит, входят несколько мотоциклистов дорожной инспекции. Они садятся вокруг стола, снимают большие резиновые перчатки, вытирают покрытое слоем пыли и пота лицо, пьют чашку чая, едят ломти хлеба, которые они тщательно намазали свиным жиром. Они смеются, рассказывают о событиях и приключениях дня, о падениях, безумной езде под обстрелом гнездящихся в нивах русских солдат. Они говорят со мной с той странной близостью, которая в немецкой армии существует между солдатами и офицерами, близости, о которой мне хотелось бы как-то рассказать более подробно, так как она, как мне кажется, является одной из самых странных характерных черт вермахта, так как причина этой близости более социальная, нежели политическая.

- Ах, теперь я подам вам стакан весьма особенного вина, – говорит мне фельдфебель и наполняет мой бокал из странной железной бутылки, которая стоит посреди комнаты, с чем-то вроде красного вина, цвет и вкус которого особенны. Это не вино. А что-то сладкое, ароматизированное. Малиновое вино? Смородиновое вино? – Мы нашли его в Ямполе, в колхозном погребе, – объясняет фельдфебель.

У всех нас начинают слегка блестеть глаза. Фельдфебель, родившийся в Египте, начинает запинаться и путать языки; он внезапно говорит по-арабски, потом на триестском диалекте, он забавным образом путает немецкий и итальянский с арабским языком, совсем как определенные восточные герои в старых провансальских романах.

Но уже поздно, я должен идти и найти местечко, где провести ночь.

- Я предложил бы вам лечь спать в соседней комнате, – говорит фельдфебель, – но мы уже пообещали это место капеллану. – Капеллану?

- Да, он зашел случайно, – объясняет фельдфебель, – он приехал сюда с санитарными машинами, но завтра утром снова вернется назад.

- Мне бы очень хотелось побеседовать с ним, – говорю я фельдфебелю.

- Вы точно найдете его возле санитарных машин, – говорит он и провожает меня к двери. Потом он прощается со своей мягкой триестской интонацией: – Arrivederci, signor capitano. – Arrivederci, arrivederci a presto.

Я отправляюсь на поиск санитарных машин. Немецкого капеллана там нет, он пошел на обход деревни, чтобы забрать раненых, тех, которые лежали в домах. Мне поэтому приходится отказаться от мысли увидеть его и поговорить с ним. Ни во время похода в Югославию, ни за эти оба первых военных месяца на русском фронте я ни разу не видел немецкого военного священника. Военные священники, как католические, так и протестантские, встречаются в немецкой армии очень редко. Одна из самых интересных характерных черт этой армии – это ее религиозный мирской характер. Это один из многих аспектов проблемы, которая слишком запутана, чтобы можно было обсуждать ее с первого беглого взгляда. В немецкой армии есть религиозное восприятие, оно даже очень сильное, в некотором отношении. Но оно поставлено на другие основы, основывается на других мотивах, нежели на обычных. Религия считается здесь частным, чисто личным делом, делом отдельного человека. И военные священники, очень немногие по количеству, выполняют задание, которое сильно удалено от обычного задания религиозного содействия. Они воплощают присутствие, они – свидетельство, ничего большего.

С этими мыслями я добираюсь до моей машины внизу в долине, прямо на берегу ручья. Я растягиваюсь на подушках, закутываюсь в мое одеяло. Холодно. Вокруг меня спит колонна, мужчины и животные спят с хриплым, свистящим дыханием. Звучание ручья рядом повышается и опускается в равномерном ритме. Война кажется далекой, почти далеким воспоминанием. Это пауза ночи, пауза оружия, это мир и спокойствие «черного бивака».

16. Бог возвращается домой

Ольшанка, 12 августа

Сегодня утром я видел, как Бог возвратился домой после двадцатилетней ссылки. Маленькое собрание старых крестьян открыло ему ворота склада масляных семечек и просто обратилось к нему: – Войди, Господи, это твоя церковь.

Сегодня утром мне выпала удача наблюдать необычный эпизод, который один окупил все заботы и все опасности, которые я уже два месяца взвалил на себя, чтобы испытать вблизи, увидеть своими глазами, временами слишком близко, этот поход в Россию. Мы достигли Ольшанки около десяти часов утра, после трудного двадцатикилометрового марша в удушливой красной пыли этих украинских дорог. И здесь в Ольшанке, на большом участке земли к югу от Киева, у дороги в Балту и в Одессу, мне впервые была продемонстрирована религиозная проблема в Советской России со всей ее сложностью и деликатностью. Я уже указывал на эту проблему в начале июля, когда я наблюдал за передвижением немецкой моторизированной колонны, продвигающейся к фронту у Могилева. Но тогда – мы находились в деревне Зэиканы, и я описывал дарохранительницу без распятия, церковь без икон, старых крестьян, которые крестились перед голым алтарем, который стал кафедрой для докладов о коммунистической аграрной системе колхозов – тогда я ограничился тем, чтобы лишь затронуть тему, не приближаясь к сути вопроса. Большой опыт благодаря вещам, которые я видел, эпизодам, смысл которых доходил до меня, благодаря более серьезной документации о людях, идеях, фактах, который я сам правдиво собирал на месте за два месяца непосредственного наблюдения, объективных расследований, личных свидетельств, позволяет мне сегодня вернуться к этой теме более детально. Религиозная проблема является, без сомнения, одной из самых тяжелых среди всех тех, которые война против России обнаруживает для культурной Европы; и она по многим причинам касается непосредственно всех народов Запада, в некоторой степени из-за значения и разнообразия ее отдельных аспектов, отчасти из-за последствий, которые антирелигиозная политика Советов неминуемо и на долгое время будет иметь в жизни русского народа.

После поездки по широкому плато, разделяющим деревню Качковка от Ольшанки, я заметил, как только мы стояли на краю зеленой впадины, которая образует широкую котловину с пологим спуском, в которой лежит местечко Ольшанка, немного левее над ней стоит церковь, на возвышенности. Белая церковь, с неопределенно барочными контурами, согнувшейся колокольней, которая выглядит вовсе не как колокольня, а как купол, крыша покрыта серебристой жестью. Церковь Ольшанки – в отличие от церквей многих других деревень Украины – не собственно православная, а униатская церковь, то есть, принадлежит к той особенной православной конфессии, которая признает авторитет Папы Римского. Униатские церкви – это остаток старого польского влияния на Украине и отличаются от других как своей архитектурой, так и семиконечным крестом на вершине колокольни. Может быть, что униатская церковь, которая особенно сильна в восточной Галиции, сможет в ближайшем будущем расширить свое влияние за счет русской православной церкви, во всей западной и южной Украине, особенно в так называемой области Заднестровья по ту сторону Днестра. Однако есть много важных причин, чтобы сомневаться в этом. В любом случае значение этой проблемы униатской церкви только ограниченное и частное в рамках куда более трудной комплексной проблемы «пустоты», которую создали враждебная к религии политика Советов и принимаемый очень всерьез, неизменный упадок православной церкви в сознании молодых поколений. Мы въезжаем в Ольшанку и останавливаемся посреди местечка, где дорога расширяется и образует что-то вроде наклонной площади, которая с возвышения, на котором стоит церковь, примыкает своей продольной стороной к длинной стене, окружающей большой колхоз. Немецкие авангарды, которые овладели деревней, прошли здесь всего полчаса назад. Воздух, так сказать, еще горячий от боя, который только что произошел. У входа в деревню несколько групп солдат собираются хоронить своих погибших при наступлении товарищей. Ниже местечка раскрывается зеленая впадина долины, в которой берет начало прозрачный и ледяной источник; это первый источник, который встретился нам после Ямполя. Вокруг источника группа раненых, которая промывает свои раны. Они сидят на больших камнях и ждут санитарные машины. Смеясь, они разматывают перевязочные пакеты и помогают друг другу перевязывать раны. Внезапно с возвышенности, где стоит церковь, слышится гул голосов. Я карабкаюсь вверх по тропинке и замечаю на поросшем травой церковном дворе – большая машина стоит в углу церковного двора, абсолютно целый культиватор – группу женщин, преимущественно пожилых, старше пятидесяти лет, и только немного, пять или шесть, которым всего от шестнадцати до двадцати лет. Все они заняты тем, что чистят тряпками несколько больших покрашенных серебристой краской деревянных канделябров и скоблят их ножами, освобождая от пятен гнили, очищают и полируют, некоторые из этих больших массивных канделябров, которые устанавливаются со стороны алтаря и на самом алтаре. Другие женщины стоят на коленях перед дверями и яростно выщипывают сорняк, который уже угрожает проникнуть в церковь, третьи мотыгами и лопатами очищают церковный двор от травы и кустов. Я приближаюсь к женщинам и обращаюсь к ним: – Эй, да вы действительно прекрасно обустроили ее, вашу церковь! Девушки со смехом поднимают на меня глаза, не прерывая усердные движения их крепких, округлых и загорелых рук в коротких рукавах их белых, окаймленных красной вышивкой рубашек. Одна из старух убирает руки от канделябра, трижды крестится, кланяется, называет меня «барин» («господин», по старому русскому обычаю, место этого обращения за прошедшее время заняло большевистское выражение «товарищ») и объясняет мне, что не их вина, что уже двадцать лет церковь Ольшанки служит складом масляных семечек, чем-то вроде силоса для семян сои и подсолнуха. – Это не наша вина, – повторяет она, – это были коммунисты, о, Святая Дева Мария, это не мы виноваты! И она начинает плакать, прижимая себе ладони к вискам. Девушки кричат: – Ха-ха, бабушка плачет!