Волга рождается в Европе (ЛП) - Курцио Малапарте

После поездки по широкому плато, разделяющим деревню Качковка от Ольшанки, я заметил, как только мы стояли на краю зеленой впадины, которая образует широкую котловину с пологим спуском, в которой лежит местечко Ольшанка, немного левее над ней стоит церковь, на возвышенности. Белая церковь, с неопределенно барочными контурами, согнувшейся колокольней, которая выглядит вовсе не как колокольня, а как купол, крыша покрыта серебристой жестью. Церковь Ольшанки – в отличие от церквей многих других деревень Украины – не собственно православная, а униатская церковь, то есть, принадлежит к той особенной православной конфессии, которая признает авторитет Папы Римского. Униатские церкви – это остаток старого польского влияния на Украине и отличаются от других как своей архитектурой, так и семиконечным крестом на вершине колокольни. Может быть, что униатская церковь, которая особенно сильна в восточной Галиции, сможет в ближайшем будущем расширить свое влияние за счет русской православной церкви, во всей западной и южной Украине, особенно в так называемой области Заднестровья по ту сторону Днестра. Однако есть много важных причин, чтобы сомневаться в этом. В любом случае значение этой проблемы униатской церкви только ограниченное и частное в рамках куда более трудной комплексной проблемы «пустоты», которую создали враждебная к религии политика Советов и принимаемый очень всерьез, неизменный упадок православной церкви в сознании молодых поколений. Мы въезжаем в Ольшанку и останавливаемся посреди местечка, где дорога расширяется и образует что-то вроде наклонной площади, которая с возвышения, на котором стоит церковь, примыкает своей продольной стороной к длинной стене, окружающей большой колхоз. Немецкие авангарды, которые овладели деревней, прошли здесь всего полчаса назад. Воздух, так сказать, еще горячий от боя, который только что произошел. У входа в деревню несколько групп солдат собираются хоронить своих погибших при наступлении товарищей. Ниже местечка раскрывается зеленая впадина долины, в которой берет начало прозрачный и ледяной источник; это первый источник, который встретился нам после Ямполя. Вокруг источника группа раненых, которая промывает свои раны. Они сидят на больших камнях и ждут санитарные машины. Смеясь, они разматывают перевязочные пакеты и помогают друг другу перевязывать раны. Внезапно с возвышенности, где стоит церковь, слышится гул голосов. Я карабкаюсь вверх по тропинке и замечаю на поросшем травой церковном дворе – большая машина стоит в углу церковного двора, абсолютно целый культиватор – группу женщин, преимущественно пожилых, старше пятидесяти лет, и только немного, пять или шесть, которым всего от шестнадцати до двадцати лет. Все они заняты тем, что чистят тряпками несколько больших покрашенных серебристой краской деревянных канделябров и скоблят их ножами, освобождая от пятен гнили, очищают и полируют, некоторые из этих больших массивных канделябров, которые устанавливаются со стороны алтаря и на самом алтаре. Другие женщины стоят на коленях перед дверями и яростно выщипывают сорняк, который уже угрожает проникнуть в церковь, третьи мотыгами и лопатами очищают церковный двор от травы и кустов. Я приближаюсь к женщинам и обращаюсь к ним: – Эй, да вы действительно прекрасно обустроили ее, вашу церковь! Девушки со смехом поднимают на меня глаза, не прерывая усердные движения их крепких, округлых и загорелых рук в коротких рукавах их белых, окаймленных красной вышивкой рубашек. Одна из старух убирает руки от канделябра, трижды крестится, кланяется, называет меня «барин» («господин», по старому русскому обычаю, место этого обращения за прошедшее время заняло большевистское выражение «товарищ») и объясняет мне, что не их вина, что уже двадцать лет церковь Ольшанки служит складом масляных семечек, чем-то вроде силоса для семян сои и подсолнуха. – Это не наша вина, – повторяет она, – это были коммунисты, о, Святая Дева Мария, это не мы виноваты! И она начинает плакать, прижимая себе ладони к вискам. Девушки кричат: – Ха-ха, бабушка плачет!

Они смеются, но смеются не зло, только по той простой причине, что в их глазах смешно плакать только из-за того, что церковь стала сараем для масляных семечек. Несколько молодых мужчин (однако, я не знаю, как мне называть их, так как они не те, кого у нас называют молодыми людьми, а ребята семнадцати или восемнадцати лет) присоединились к ним, и тоже смеются, а один из них говорит:

- Ох, бабушка, а где же тогда нужно было складывать семечки? – а другой, повернувшись ко мне, объясняет, что церковь была уже год закрыта, прежде чем ее сделали складом.

Но старухи поднимают руки, грозят ребятам, кричат: – Пошел! Убирайтесь прочь! Они кричат, что это плохие мальчишки, что они язычники, нехристи, турецкие дети, и между тем трижды крестятся и сплевывают. И мальчишки ухмыляются, жуют соломинки, сдвинув назад шапки на выбритый по большевистской моде затылок. Они выглядят не злыми, они ухмыляются беззвучно, без злости, и время от времени они смотрят на меня и на обоих немецких офицеров, которые уже вошли в церковь и наблюдают за этой сценой, почти испуганно, как будто боятся сделать что-то запрещенное. Один из обоих немецких офицеров обращается ко мне и говорит: – Это трудный вопрос. Да, это трудная и щекотливая проблема, и не стоит думать, что в России, когда исчезнут старые поколения, многое из старой православной церкви сможет выжить. У нового поколения, у людей, родившихся после 1917 года, нет никакого интереса к религиозным проблемам. Они вообще ничего не знают о религии и, говоря сухими словами, им на нее плевать. Они наверняка не испытывают никакого страха перед адом.

Старые женщины и девушки чистят деревянные канделябры, старухи почтительно, осторожно, почти благоговейно, девушки весело и беспечно. Девушки как будто чистят предмет меблировки, кухонную принадлежность. – Когда же вы закончите уборку? – спрашивает громко одна из девушек от церковной двери. – Сейчас, сейчас, – отвечают другие. Можно точно понять, что они не придают этой «уборке» особое значение, уж тем более не ритуальное значение. Это для них не важно. В этом выражении домашних хозяек «уборка» лежит все безразличие молодых поколений по отношению к проблеме, природу и значение которой они не понимают, и трудность и серьезность которой они не в состоянии определить. Это для них устаревшая проблема, одна из многих проблем, которые близки к сердцу лишь «старикам».

Из внутренней части церкви доносится гул голосов, грохот молотков, и легкий шум, который производит пшеница или другое зерно, когда оно с лопаты сыпется в мешок. Я иду к двери. Между входными воротами и внутренней частью церкви есть что-то вроде вестибюля, маленькое помещение с высоким потолком. В вестибюле несколько старых людей лопатами и метлами собирают масляные семечки в кучу. Внутри в церкви группа стариков заполняет семенами мешки, женщины придерживают обеими руками мешки, в которые мужчины лопатами засыпают семечки, другие подметают пол, третьи убирают длинными жердями паутину из углов потолка, выносят на спине из церкви полные мешки, собирают разбросанные на полу семена в угол и грузят их лопатой на тачку. Все бежит туда-сюда, возится, работает лопатой и метлой, в плотном облаке пыли, пахнущим гнилью и горелым машинным маслом. Вокруг на стенах висят в ряд пропагандистские плакаты о значении и ценности сбора семян и производства растительного масла или о функционировании сельскохозяйственных машин, большие цветные доски, на которых представлены лучшие способы ухода за соей и подсолнухами, о том, как хранить семечки, проветривать, защищать от вредителей, гнили и мышей. На стенах нет ничего из той безбожной пропаганды, которая заполняет много других церквей, которые я посещал, и которые были превращены в антирелигиозный музей или кино или помещение для собраний или театральный зал для рабочих клубов, или в залы для танцев крестьян, с подиумом для оркестра за алтарем. Ничего из этих пародий на Via Crucis, никаких плакатов, на которых коммунисты объясняют массам религиозные проблемы и стараются задушить не только любое религиозное чувство, любую надежду, но и любое возможное возвращение к старой вере, любое бессознательное ожидание будущей жизни в душе простых людей. Все на этих иллюстрациях служит новой задаче, для которой используется церковь. Никаких сведений о ее прежнем предназначении, ничего направленного против отмененного культа. Позади в церкви к стене прислонены иконы святых и Мадонн и различная церковная утварь. Старые крестьянки группами готовы смахивать пыль с образов, которые двадцать лет были погребены среди гор зерна или были сосланы за алтарь, где коммунисты хранили стенные плакаты о периодической вентиляции собранного урожая семян. Я подхожу ближе и рассматриваю картины: некоторые из них настоящие православные иконы, святые и Богоматери с черным лицом, вставленные в обычную пластину из меди, латуни или белого металла. Другие – это картины, которые напоминают о католических представлениях. Пожилой мужчина взобрался на лестницу и вбил гвоздь в стену, чтобы повесить картину, которую подала ему девушка. Две бабушки с глубокими черными морщинами на лице разрушали лопатой гнездо мышей, которое обнаружилось под горой подсолнечных семечек. А молодые парни стоят в группах и наблюдают за происходящим, они смеются, они шутят с девушками, и непонятно, можно ли в их словах, их жестах, их выражении лица увидеть насмешку или просто отдаленность от всего этого, любопытное безразличие, легкую дерзость молодости, но без недоброжелательных намерений. Несколько мужчин в зрелом возрасте, около сорока пяти лет – это неопределенное поколение, поколение большой войны, которому было двадцать лет в 1917 году, когда Ленин захватил власть – стоят с руками в карманах и нерешительно смотрят, не зная, стоит ли им помогать старикам или же посчитать все это смешным.