Рудольф Нуреев. Я умру полубогом! - Елена Обоймина

И, чтобы одержать окончательную победу, завершил свою обвинительную речь тем, что его огорчает отсутствие глубины в балете Лоррейна. «Ваша «Спящая» — это не балет, а мюзик-холл», — подытожил он. После чего Рудольфу не оставалось ничего иного, как покинуть французский театр — с чувством неловкости, по его собственному признанию. А скорее всего, с чувством глубокого удовлетворения…

Столь же независимо держался он и на сцене. Однажды во время гастролей Рудольф так разозлился на дирижера, взявшего ошибочный, по его мнению, темп, что прервал свой танец и ушел за кулисы в середине спектакля. Как ни странно, это сошло ему с рук…

Шестнадцатого июня 1961 года мир облетела сенсация — ведущий танцовщик Кировского театра Рудольф Нуриев (зарубежная пресса искажала его фамилию. И не только ее!) не вернулся в СССР из парижских гастролей. В погоне за жареными фактами газетчики перевирали все подряд. В некоторых публикациях Рудольфа называли Юрием Нуриевым, а на первых напечатанных фото был изображен… Юрий Соловьев. Газеты пестрели кричащими заголовками: «Звезда балета и драма в аэропорту Ле Бурже», «Прыжок в свободу», «Девушка видит, как русские преследуют ее друга».

Но неправильно (и тогда, и сейчас) делать из Нуреева «политического невозвращенца», остро несогласного с системой Советов: это не соответствует действительности. Надо отдать ему должное — по свидетельству друзей его молодости, никогда, нигде и ни при каких обстоятельствах Рудольф не обсуждал политические проблемы, не давал никаких разоблачающих интервью, не рассуждал на темы государственного устройства. И поступал так вовсе не потому, что боялся повредить своей карьере в бытность свою в Ленинграде или родственникам и друзьям, находясь за рубежом.

В подтверждение можно привести свидетельство Л. Мясниковой-Романковой, когда она вспоминает свои молодые годы и эпизоды дружеского общения с Рудольфом Нуреевым: «Нашего тогдашнего интереса к политике Рудик не разделял, хотя внимательно прислушивался к разговорам, неизбежно вспыхивавшим в компании, где соберется больше двух русских… Он был гражданином Мира и таковым себя и ощущал. В пору нашей юношеской дружбы я не могла бы это сформулировать. Просто знала, что реалии жизни его особенно не интересуют, что его мир — это мир искусства. Он готов и должен был танцевать везде, где только была сцена и зрители. К сцене Кировского театра, впрочем, у него было особое отношение…»

«Вся его жизнь была вызовом, но не столько обществу, сколько человечеству, — однажды заметил кинорежиссер Виктор Бочаров. — Я не сторонник версии о его протесте против системы, в которой он жил. Вся эта система была Нурееву неинтересна. Раздражать его могло лишь то, что ограничивало его личную свободу».

«Мне претят жесткие рамки, я изо всех сил стараюсь найти новые возможности, развить разные стороны моей натуры, открыть, в чем состоит ее сущность. Поэтому я не вернулся в Россию. Я чувствовал настоятельную потребность разбить окружавшую меня скорлупу искать, пробовать, исследовать. Я хочу подобно слепому попробовать на ощупь все, что меня окружает… Я хочу иметь возможность работать повсюду — в Нью-Йорке, Париже, Лондоне, Токио и, разумеется, самом, на мой вкус, прекрасном из театров — сине-серебряном Кировском в Ленинграде. Мне двадцать четыре года. Я не желаю, чтобы кто-то решал за меня мое будущее, определял, в каком направлении мне «следует» развиваться. Я попробую дойти до этого самостоятельно. Вот что я понимаю под словом «свобода»[18].

Заметим: Рудольф говорит здесь только о себе, не делая никаких обобщений и выводов. И самым прекрасным из театров называет все-таки родной Кировский в Ленинграде, не отрекаясь ни в коей мере ни от него, ни от товарищей по сцене, ни от педагогов. Такая позиция вызывает глубокое уважение.

«Я уверен, что ни в какой другой стране нет такого горячего интереса к музыке и балету, как в Советском Союзе», — убежденно утверждал Нуреев.

«Если мне чего-то жаль, так это искренности русских людей, — добавлял он годы спустя. — Они делают друг для друга гораздо больше, чем люди на Западе. Я считаю Запад чересчур искушенным. Тут полно шарлатанов».

«После своего переезда на Запад Нуриев ни единого раза не позволил себе негативно отозваться в прессе о советском режиме», — вынужден был признать зарубежный биограф танцовщика Отис Стюарт.

По советским меркам Рудольф был очень благополучным артистом. Уже во время учебы в училище о нем говорили как о восходящей звезде, прочили ему неплохое будущее. В двадцать лет, после окончания Ленинградского хореографического, его, повторимся, сразу же зачислили солистом в Кировский театр, с которым молодой танцовщик много гастролировал. Зарплата Рудольфа в 1961 году составляла 250 рублей, по тогдашнему времени — очень приличная зарплата. К примеру, молодые специалисты после окончания вуза получали на производстве 100–110 рублей, а то и меньше (средняя зарплата в СССР, по данным Росстата, составляла в 1961-м 81 руб.). Рудольф был хорошим сыном: половину заработанных денег он посылал родителям.

Правда, жилье молодому танцовщику выделили довольно оригинально: ему и балерине Алле Сизовой — одну двухкомнатную квартиру на двоих. Но и это казалось чудом: в первые месяцы работы в театре он жил в общежитии в комнатке на восемь человек, где ему приходилось спать на откидной кровати.

Вполне может быть, что, распределяя жилую площадь столь странным образом, руководство Кировского театра и на самом деле преследовало вполне благородные цели: вдруг между Нуреевым и Сизовой возникнет роман, они поженятся и Рудольф, может статься, сделается более управляемым? Тщетные надежды!

— Они думают, я на ней женюсь! — кипел Рудик в адрес театрального парткома. — Никогда!

Но в душе, разумеется, понимал: отдельное жилье у него рано или поздно будет — такими талантами в СССР не разбрасывались.

Даже зарубежные авторы в достаточно политизированных биографиях Нуреева вынуждены признать: «Артисты балета и в Советском Союзе пользовались определенными привилегиями и жили в относительном комфорте и безопасности. Им были доступны такие радости жизни, как хорошая одежда, квартиры, дачи. Одной из первых покупок Нуриева после поступления на работу в Кировский театр стал автомобиль, в хрущевскую эпоху считавшийся символом избранности»[19].

Хотя, по многим свидетельствам, Рудольф и не находился в особой дружбе с Сизовой, получением совместной с ней квартиры был доволен безумно. Впервые он смог обставить жилище по своему вкусу — «всего лишь медвежья шкура, да подушки на полу». Впрочем, по словам Аллы, ее сосед ночевал дома нечасто…