Моя преступная связь с искусством - Маргарита Меклина

В эту субботу произошло две попытки, оставивших в ногах и спине ломоту, но когда случайно пролилось несколько капелек, она пришла в ярость и принялась хватать попавшиеся под руку вешалки и журналы, и швырять их в закрытую дверь. Раффи, с таким трудом загнанный в детскую, сразу же прибежал; прошел целый час, прежде чем им удалось его успокоить, но после этого настроение было не то.

Музыканты, сыграв несколько песен Z.Mannna, перешли к собственным композициям, как бы показывая, что хотя один из них умер, музыка и профессионализм жить продолжают, а у Маргариты в голове вертелись фолликулы и фертильные графики. «Сегодня шестое? — думала она про себя. — Шансов в конце цикла почти уже нет, но завтра надо на всякий пожарный попробовать. Сначала в пять тридцать утра и потом в десять вечера, когда ребенок заснет.»

Ее сын, шестилетний Раффи с крутым лбом и кудрями, похожий на чрезмерно активного ангела с картины Итальянского Возрождения, гляделся в стоявшее на полу зеркало, поправляя воображаемый бант. Потом он встал с колен, поклонился игнорировавшей его публике и, опасливо погладив собаку с розовым носом, прошел на террасу, где повстречал двух детей, очевидно, брата с сестрой, схожего возраста, в изжеванных стиральной машиной футболках, с белыми, как будто вареными, лицами и полусонным выражением глаз.

Раффи сказал им «хау ар ю», и в ответ этому было только молчание и недоуменно вскинутые белесые брови: здесь дети, уже научившись у взрослых, блюли границы, пытались не касаться один другого плечом или рукавом, как пиджаки на столе.

«Да уж, Америка — это тебе не Армения», — расстроилась Маргарита и прижала Раффи к себе (когда ей казалось, что в этом месяце в ней наконец завязалась новая жизнь, она испытывала подъем чувств по отношению к сыну, как будто само это свойство — ее плодородность — делало ее намного добрей).

Раффи, говоривший в свои шесть лет на четырех языках, английском, армянском, азербайджанском и русском, простодушно кидался к любой собаке или ребенку, чтобы обнять, и в то время как собаки были приветливы, дети и взрослые отстранялись и шли мимо с каменными или удивленными лицами, совсем как сейчас, когда Маргарита сама пыталась нащупать чей-либо взгляд, а в ответ глаза натыкались на равнодушие, а руки — на штопор или кукурузные хлопья.

Рты были заняты не разговорами о только что умершем человеке, а горячей водой и едой, руки — кружками с чаем.

Неделю назад у чашки, подаренной Маргарите, треснула ручка, и ее пришлось немедленно выкинуть, чтобы кипяток вместе с обломками не пролился на ребенка. На кружке было написано «Mann Made Music», и рекламировала она его новый CD. Маргарита подумала, что трещина образовалась как раз в тот день, когда он скончался. У нее тоже были язвы и трещины, внутри все болело и ныло, но она не решалась покупать лубрикант, чтобы трения проходили полегче: а вдруг химия все там убьет.

Тут Нина-Наседка к ней подошла, с дешевой чахоткой румян и с необработанными пальцами ног, торчавшими из плетеных сандалий. Маргарита, уставясь в пол и разглядывая заплесневелого цвета ковер, соврала, что уже подготовила материал для статьи, разумеется, скрыв, что в голове-то у нее была только постель 1942-го года и копошащиеся в ней, как под прожектором времени, немолодые родители, сотворяющие тело Z.Mannna, впуская в зарождающийся эмбрион вместе с музыкальным и шизофренический ген.

«Выйдет во вторник», — сказала она и добавила: «Извините, мне надо идти».

«А куда же вы едете? Хотя бы возьмите книгу для отзывов из кафе, где он играл!» — попросила Наседка.

Маргарита в этот момент пыталась вспомнить, куда же запропали овуляционные палочки, которые могли определить самый пик, и ответила невпопад:

«Книга, в которой Ербути упоминает, как он выгнал Z.Mannna из-за метедрина и ментальных проблем, у меня уже есть», — а потом, в ответ на повторный вопрос, куда же она так спешит, объяснила:

«Я назначила встречу с кузиной, ведь мать сожгла все фотографии перед отъездом в Америку, две ночи в Ереване сидела на пепелище, устроенном в унитазе, края стульчака даже расплавились и пожелтели, зачем, говорит, вести их с собой, они и так перед глазами стоят».

«Вы про что?» — отшатнулась Наседка.

«У кузины — те же самые предки, и я с ней договорилась, что сделаю сканы, для своих потомков, для Раффи, чтоб знали, кто их породил».

Маргарита взяла за руку Раффи и, перешагивая через футляры от инструментов и спотыкаясь о пустые пивные банки, уехала на зеленом пикапе. Все, казалось, было рассчитано правильно, и цервикальная жидкость, и базальная температура, но зачатия не случалось. Казалось, что за планированием живой жизни скрывалось проклятие; рассудок боролся с никак не объяснявшимся врачами бесплодием и ставил диагноз: магический сглаз.

Эту гоночную, длинную, узкую жестяную машину на фотографии она до сих пор могла представить до мельчайших деталей.

Сзади плескалось черно-белое озеро, а на переднем плане стояла шестилетняя Маргарита в совершенно незапомнившемся, незнакомом ей платье, с продолговатым предметом в руках.

Когда они возвращались на дачу с вокзала, по пыльной дороге, она увидела на траве за забором детского сада игрушку и упросила отца спрыгнуть туда и ее взять.

«Только сломанная!» — передавая ей «гонку», сказал легконогий, с воздушными рыжеватыми волосами отец, но она прижала машину к груди.

Дома он помог ей скрепить верхнюю и нижнюю половины машинки резинкой: у жестяного сокровища были толстые, с красными ободами, колеса с рифлеными шинами, и яркожелтые, нарисованные на боках, номера. На пластмассовое сиденье можно было сажать человечков.

Прабабушка глядела на Маргариту светлыми льдинками глаз.

У прадедушки был лапсердак и какой-то колпак. Дедушка стоял, окруженный рабфаком. Бабушка-географичка сидела рядом с классным руководителем Иваном Абрамычем в гимнастерке с медалями, выделявшимся на фоне давно истлевших школьниц в коричневых платьях. Бабушка приглашала Ивана Абрамыча к себе в гости, и он расхваливал ее соления и форшмак, а потом дал рекомендацию в партию. Вот эта рекомендация в партию в семейной памяти и осталась, да еще малосольные огурцы.

Фотографии начала двадцатого века уже ничем не отличались от фотографий самой Маргариты, снятых в тысяча девятьсот восьмидесятом году, когда ей было шесть лет. Они потемнели, будто попали под грязный сапог; бумага была зернистая, темная, будто из печки, и уже мертвые люди ничем не отличались от тех, кто еще жил.

Родственники же все были друг на друга похожи, так как время стерло черты и оставило на потускневшем фоне лишь светлые пятна. Расплывшиеся надписи на обороте, овалы лица.

Множественные лица ухнувших в яму истории предков сливались в одно: в девочку в темном, отороченном белым воротничком, платье, державшую гоночную машину, состоящую из двух половинок. Машинка была одна; однодневные тексты о полусостоявшихся, полностью состарившихся музыкантах можно было множить бесчисленное количество раз. Захлестнуло чувство собственной ограниченности, когда вырваться за пределы себя получалось лишь при помощи дополнительной плоти. Она подумала, что ничего не понимает ни в Z.Mannne, ни в блюзе, ни в «Бразос» и опять запорет статью.

Праматери соревновались с зеленой жестянкой.

Все они нарожали по девять-десять детей, за исключением сестры деда из Минска: мужа ее заботили только трактора и репортажи из Биробиджана, куда он почему-то хотел перебраться; она мучалась и завлекала его, но безуспешно, а потом он осунулся и стал есть только протертую пищу, но она по-прежнему приходила к нему раз в неделю «за дочерью или за сыном», как заводные часы. Счастье стукнуло в матку через пять лет после унизительных, убогих попыток его соблазнить (надевала пышные юбки, красила губы, рассказывала срамные байки), — и вот в фотоальбоме младенческие, обведенные чернилами по контуру, пальчики, а еще через год началась Вторая Мировая война.

C таким трудом пришедший ребенок ушел легко, под залпами автоматов уснув на материнской груди.

Имен остальных мужчин и женщин Маргарита не знала; армянских предков уничтожили турки, евреев — немцы, русских — соседи с большими ушами и маленьким сердцем, приникшие к стенке, коллективизация и Советский Союз.

Она подцепила полиэтиленовую, приникшую к фотографии, пленку, достала себя и положила на прозрачное стекло сканера лицом вниз.

Тетя матери пережила блокадный Ленинград, потеряла в голод двух малышей: они стояли на невысокой скамье, двухлетний и четырехлетний, каждый со своей стороны держась за ухо медведя в полупустой, как рай, фотостудии.

Маргарита прикрыла себя пластмассовой крышкой, нажала на зеленую кнопку, волна света прошла справа налево; Маргарита, зажмурившись, ощутила в пояснице резкую боль.