Волшебник Ришикеша - Мария Мансурова

В четверг Он был в кафе. В том, на углу, где всегда отличные сладости. Я забежала позавтракать. Вернее, завалилась, как умирающий тюлень (ночью собирались у Белки). Сам понимаешь, чувствовала я себя отвратно. Заказала яичницу и черный кофе. Но как только желток поплыл по белоснежной тарелке, позволяя шкваркам плыть в желтоватой массе, я бросилась в туалет. Знаю, знаю… Нельзя мешать все подряд. Не суть. Важно, что Он был там. И ел с таким аппетитом… Как скрипач вертел в руках ножом, подхватывая толстые куски масла, опрокидывая их на черный хлеб. Смотрел не мигая, а я давилась крошечными глотками горького кофе!»

Ночь опускалась на Ришикеш. Ее знобило, хотя было жарко. Горячий воздух прилипал к коже, но только не к ее. Джинджер-чай не помогал, и пустые разговоры, главное спасение ее жизни, тоже не давали результата. Вечером она зашла к Вите, чтобы немного поныть. Эта и была основная цель занятий с ним: пожаловаться, а потом успокоиться от его добра, с улыбкой на губах выслушать все его советы, которым она никогда не последует. И все-таки легче — когда притупляется одиночество. Огромное, необратимое — оно было везде, даже в россыпи звезд на влажном небе, вспотевшем от долгого дня.

«И вот еще что — я, наконец, увидела Гималаи. Шикарно! (Прости, прости за это слово!) На вершинах лежит снег. Он как зеркало отражает небо, сливаясь в единой вспышке. Невозможно смотреть даже в очках. Пока я была там, до меня начал доходить смысл твоих слов о точке покоя в нашем сознании, в которую нужно направить волю. Только для этого ее нужно иметь, а я… Могу бежать быстро-быстро вдоль пропасти (почище горных козлов), но как только заглядываю внутрь себя, теряю всякую нить и снова падаю, падаю в бесцельность обыденности.

Я совершила омовение. И в первый раз в жизни произнесла молитву. Правда, как-то бессвязно и совсем не о том… Ледяная вода пронзила меня, но еще страшнее оказалось быть на ветру, когда на тебе мокрая тряпка. Нырнув в свитер, я визжала от счастья. „Теперь все будет иначе“, — подумала я. Это ощущение сохранялось до конца поездки и в первый день после возвращения. А потом я встретила Его…

Какой-то придурок перекрыл выезд. Я сигналила, как сумасшедшая. Вышла. Легонька постучала ногой по колесам черной „девятки“. Ударила по крыше… И тому подобное. Выбившись из сил, села обратно. Мой рассеянный взгляд уперся в помойку, окруженную суетливыми воронами. Там был Он. Притаился, взъерошенная птица, отбившаяся от стаи. Опять немигающий взгляд. Я ждала, может, подойдет, или начнет копаться в мусоре. Какое-то действие непременно должно было произойти… Он запустил руку в карман серого плаща и достал что-то маленькое, поднес к губам… Голубой шарик увеличивался, обретал прозрачность, легкость, постепенно закрывая лицо. Исчезли нос, щеки… Скрылись глаза. Больше не было головы. Только огромный голубой шар. Внезапно он лопнул. В этот момент появился хозяин „девятки“, быстро запрыгнул в нее и уехал.

Я продолжаю ждать тебя. По-прежнему помню твой вкус. Если ты не вернешься, придется мне опять тащиться в Гималаи. Это поможет. Однажды поможет, я знаю…»

Чемоданы, неразобранные, лежали в прихожей. Пальцы машинально нажимали на кнопки пульта, что-то мелькало на экране. Температура не падала. Как? Как она умудрилась подхватить воспаление легких? Она и гриппом-то никогда не болела. Ненужно было раньше времени покидать Ганготри… Свами предупреждал. Святое место выплюнуло ее прямо на велюровый диван перед плазмой. Уставшие от цветной ряби, слезились глаза. Веки постепенно закрывались…

Девочка с острыми коленками звонко смеялась. Густые русые волосы рассыпались по ее плечам. Настойчивые мужские пальцы перебирали локоны, притягивая к себе узкое личико. Развязан узел — розовая лента на полу. Задран подол. Узкие бедра, упругий живот… Всхлипывает девочка. Сильные мужские руки сжимают смуглые ягодицы.

Вздыхает Марта. Сквозь его глаза она видит напуганное личико. Сквозь его кожу она чувствует ее страх. Вот-вот подступет судорога… Кристина. Так называет она девочку.

И Кристина снова — в слезах…

3

Майтхуна

Ты моя Бхагавати. Я буду смотреть на тебя. Буду ждать тебя. Увидев, как спадают одежды с трепетного стана, мое сердце наполнится светом. А если нет — пусть поразит меня молния, бросая в мир непосвященных. Но где взять силы, чтобы не коснуться теплой кожи? Четыре месяца должен спать я в одной комнате, слушая твое мирное дыхание во сне. Потом быть у твоих ног, задевая колючей щекой твои стопы. И от этого, только от этого вздрагивать и молить о рассвете. Еще четыре месяца — ты в моих объятиях. Твои волосы пахнут сандалом, пахнут звездами. Ты прижмешься ко мне, будто от порыва ветра, будто приснился страшный сон или ждет неминуемая разлука. В этот момент ты перестанешь быть женщиной, ты — моя вселенная. Горы вонзаются в облака, увлекает вода песок, камни рассыпаются в пыль на дороге, а ты — девочка, маленькая девочка с куклой в руках. И ты — мама, играющая в куклы с дочкой. Ты — начало всего и конец. Течет река ночи твоих волос по моему лицу. Достоин ли я? Остается верить — знание все прощает: «Чей разум не затуманен, тот не убивает, даже если бы он и убил этих людей; и он не связан».[3]

— Будь осторожна, чужая жена всем интересна. Как там, «паракия рати»?

— Да, Лола, это правда. Но я даже не могу применить здесь слово «измена».

— И не надо. Изменения, не измена. Просто другой опыт чувств.

— Я с ним совершенно откровенна. Если будет секс с кем-то еще, обязательно расскажу.

— Прекрасно!

— Сколько можно лгать? Я для себя воспринимаю это как медитацию полной откровенности. Слишком устала притворяться!

— Я притворялась десять лет. Оказалось, совершенно ни к чему.

— Вот я говорю все это, но сама измену бы не пережила.

— Я тоже так говорила. А потом пережила. И долгое время жила с этим.

— Расскажешь?

— Нет, в другой раз. Сейчас не хочу вспоминать, познаю мир. Пока были с мужем вместе, он меня никуда не пускал. Теперь все у моих ног — страны, люди…

— А мужчина? Есть кто-нибудь?

— Нет. Желающие, да. Есть люди, с которыми провожу время. Ужин, выставки… Все такое. Но никто не возбуждает. А просто так, по инерции… Зачем?

Лола улыбнулась своей безупречной белозубой улыбкой. Зачем? Платье из тонкого белого хлопка оттеняло смуглую кожу. Она вышла на улицу и тут же достала из сумочки темные очки — солнце было пронзительным. Даже в салоне красного Range Rover лучи щекотали кожу. Машина мягко тронулась, выплывая на Садовое кольцо, расслабленное летом, жарой, предвкушением отпусков. Ей всегда нравилось лето в городе. Ее знакомые пропадали за городом — среди цветов, шашлыков, водоемов. А она стремилась на узкие улочки старой Москвы. Дома, уставшие скрывать свою суть, расслабляли маски, оголяя трещины прошлого. Запах листвы смешивался с пылью и вопросом: что будет вечером? Даже если это только вопрос, все равно будоражит, тянет за собой на линию приближающейся летней ночи, где может случиться все, что угодно.

Она выехала на Кутузовский, в приступ света среди серых сталинских зданий. Как всегда, короткий укол в сердце — возвращение домой. Ей нравилась ее квартира, усыпанная шелковыми подушками и коврами. И уже растаяли мысли о ее муже. Почти… Не пришлось уходить из привычных стен, это главное. Разве нет? Ее маленький восточный дворец, оттеняющий карий взгляд с поволокой. Все лица настоящего, вертящиеся в суете дней, считали, что вкус ее безупречен. И так естественно сидеть на шелковом ковре, когда в тебе говорит кровь предков. Она рассказывала о них. О том, что прадед был муллой, как к матери сватался весь город, о юбке, прикрывающей щиколотки… Только об одном она никогда не упоминала — о поездах дальнего следования, отправляющихся из города-героя, из Ульяновска. Галя, сбитая женщина с большой грудью и полным лицом, потерявшая след мужа, горького пьяницы, и воспитывающая четырехлетнего сына, частенько заваривала чай. Темный, с маслянистыми пятнами, он так и норовил перескочить через край стакана. Как и полагается проводнице, ее такие мелочи не беспокоили. Если только из купе не выглядывал брюнет с восточным профилем и нежными, Господи, какими нежными руками. Тогда и чай — с сахаром, и шоколад, и блузку — расстегнуть. Трясет вагоны, заглушает стоны постукивание колес. Катаются по складному столику вареные яйца, трескается скорлупа, темные пятна расплываются от заварки, пахнет копченая колбаса и шея его — одеколоном. Так хорошо, что забывает, что обед должен быть вовремя и остановиться нужно вовремя… Потом тошнота, укачивает, и распухли ноги… Девять месяцев, и пронзительный крик сморщенного смуглого комочка.

— Учитель, что делать, не совладать мне с собственным сердцем?