Свет в Коорди - Ганс Леберехт

Пауль присел на бревно. За ночь он осунулся, на щеке горела ссадина, он не замечал ее, как не замечал своих черных, измазанных углем, обожженных рук; глаза воспалились и горели от бессонницы, волнения и усталости. Кружилась голова, словно легкий туман стоял перед глазами. Рассеянно, стараясь сосредоточиться, оглянулся вокруг.

Как много народу… Когда они только пришли сюда — люди из Коорди: Татрик и Лаури, и даже маленький Прийду Муруметс, приболотный житель, которого он и знал-то плохо, и Тааксалу, и Семидор — все больше из его участка. Однако Коора и Кянда нет… Но другие пришли помочь… Много ли добра он им сделал, но вот пришли…

Вот Маасалу, славный друг Маасалу. Что он говорит? Поймали. Двоих поймали. Кого? Роберта Курвеста… Ах да, ведь Маасалу ходил ловить бандитов и теперь вернулся; его тесно обступают.

— Весь лес прочесали… — рассказывает Маасалу. — Отстреливались, гады… Курвест в ногу ранен.

Ба!.. А это кто там степенно шагает, седоусый, с широкими вислыми плечами, с воловьей шеей; черная выгоревшая фетровая шляпа грибом надвинута на лоб. Неужто сам Йоханнес Вао?

Хотя и последним, но Йоханнес пришел.

Он обстоятельно осмотрелся, постоял у полусожженной скирды и вдруг суеверно стащил шляпу. Хотя он не терпел Пауля Рунге, но — жечь хлеб? Перед сожженным хлебом он снял шляпу. Три поколения семьи Вао поднялись в нем, сам прадед Давет разгневался, поднял голову — тот самый Давет, который, откупившись от барона, первым пришел на хутор Вао, где тогда был лес, болота и камни. И умер-то, надорвавшись над камнями, которые выдирал, расчищая поле под хлеб. Жизнь каждого последующего поколения семьи Вао уходила только на то, чтоб очистить, вспахать, возделать, прибавить к начатому Даветом несколько гектаров нового поля под хлеб… Он, хлеб, был дорог, как жизнь, и кто поднимал руку на него — тот был убийца. И Йоханнес Вао готов был проклясть его.

Пауль видел — не мог не видеть — явное сочувствие во взглядах, обращенных к нему. Паулю что-то советовали, кто-то предлагал одолжить телегу. Ах да, ведь телега и сани тоже сгорели…

Но странно — тяжесть потери как-то уж и не давила смертным грузом. Не потому ли, что здесь были Семидор, да Каарел с Кристьяном, и Роози вон там, и с ними другие люди из Коорди…

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

С проселочной дороги Михкель Коор выехал на широкое шоссе. Из-под выцветшей, но еще благопристойной шляпы прищуренный взгляд Михкеля хмуро и пристально нацеливался на поля, уже давно сжатые, подернутые ржавью осени.

Осень, да — осень… Она в резком запахе картофельной ботвы, кое-где пощипанной ночным заморозком, и — в сверкании холодной росы, осевшей на паутине в придорожных кустах. Уже крылатые семена одуванчиков не трепещут в паутине и июльские мухи не застревают в ней, отчаянно вереща, а пауки продолжают плести зыбкие сети, затягивая клеверную отаву, подвешиваясь к случайно уцелевшим не скошенным былинкам. Но ведь и мух-то уж нет…

Большая дорога, вернее — отрезок ее от Коорди до города, еще с дедовских времен изъезжена Коорами. Они привыкли к ней, как к собственной тропинке, ведущей от порога дома к амбару на дворе хутора Кару. Вообще, Кооры избегали длинных дальних дорог. «На дальнем пути кошель растрясешь, — говорил дед Отто, — а на своей дороге иголку подберешь!..» И подбирали. Тот же Отто под старость во хмелю любил хвастаться, что хутор свой на мучной пыли выстроил. Так оно и было.

Мало кто на этой дороге не узнавал Кооров еще издали по их кровным лошадям, по манере ездить — серединой, широко, прытким аллюром. Дед в лошадях знал толк, растил их на продажу, барышничал понемножку. В далекие времена Российской империи в тихом уездном городишке устраивались знаменитые конские ярмарки. На этих ярмарках покупали крутошеих скакунов для конногвардейских полков. Брал на ярмарки с собой Отто внука, — приучайся… Но к тому времени, когда хутор Кару дошел до внука, картинные огнедышащие красавцы с крутыми шеями стали неходовым товаром. Вот другое дело — бекон! Бекон шел в Англию, Германию и даже чуть ли не в Новую Зеландию… Шпиг, упитанный, нежнорозовый, в меру проросший мясом… На хуторе Кару батрачки выращивали стадо йоркширов, живой ходячий бекон, чудовищную груду нежнорозового мяса.

На пути бекона были посредники — общество «Мясоэкспорт». Не так далеко от этих мест один из мясоэкспортеров выстроил дом за оградой. На воротах каменные шары, — не дом, а вилла. Крестьяне, проезжая, иронически сплевывали и, словно вспоминая слова деда Отто, — насчет мучной пыли, — с горечью говорили:

— Гляди, какая вилла на хвостики наших свиней выстроена…

Ну что ж, перепадало и Коорам…

Ходкой рысью размашисто шла гнедая кобыла, — у Кооров никогда не было плохих лошадей, это еще от деда повелось. Да и воз кобыле не тяжел: два мешка с рожью.

…Пошла каменная ограда, отороченная облетевшими акациями. Церковь святой Анны, — с громоотводом на шпиле, опасливо простертым в голубое холодное небо осени. Каменные недра за наглухо закрытой дверью, подобно свадебному, съеденному молью сюртуку в глубинах саженного амбарного рундука, хранят воспоминания о свадьбах Кооров. Сюда, на холодный камень плит, твердо и по-хозяйски, как на порог собственного дома, вступали широкой медвежьей ступней Кооры, ведя невест, перетянутых в подвенечные платья. Когда подходила торжественная минута отъезда, тридцать, сорок, пятьдесят телег, полные гостей, срывались с места и мчались с громом, перегоняя друг друга. Впереди, отделившись от головы колонны, — чтоб не смешаться с другими, — на дрожках, запряженных племенным жеребцом, — Коор с невестой, одеревянело сжимающей в руках огромный букет…

За церковью кладбище. Там дедом Отто откуплено место, кажется не для ухода из жизни, а для вечного пребывания в ней, на короткой дороге от хутора Кару до уездного города. Тем же желанием не смешаться с соседними безыменными осевшими холмиками веет от каменной ограды с чугунной решеткой. О прочности мельничных жерновов дедовской мельницы говорит неуклюжий каменный крест на могиле деда и чугунный на могиле отца.

У въезда в город начался булыжник, лошадь замедлила шаг.

Пробренчал под колесами настил через узкоколейку. Вот и предместье города. Весь город похож на предместье: одноэтажные деревянные дома, яблони и вишни в садах. Каменные постройки теснятся к станции. Там, у каменных амбаров, алый плакат протянут через дорогу: «Сдадим больше хлеба государству!» Под плакатом на улице вытянулась очередь возов, нагруженных мешками. Звенели копыта лошадей, переступавших на камне и жевавших сено и овес, прело пахло сырой землей, лошадиным навозом и чем-то очень осенним. Женщины, закутанные в шали, терпеливо сидя на возах, закусывали домашней снедью, выбрасывая яичную шелуху тут же, под копыта лошадей. Мужчины, собираясь в группы, дымили трубками и самокрутками. Михкель, объезжая колонну, то и дело подносил руку к шляпе, — много знакомых из волости, — держался строго, смотрел поверх шерстяных платков, чавкающих ртов и любопытствующих глаз. Пристальное внимание, непонятная насмешка чудились Михкелю в долгих взглядах мужчин, в косых оглядках женщин. Обернувшись, заметил, как тетушка Тильде-однокоровница припала к уху жены Татрика и оживленно заговорила, — о нем, конечно, — обе покачали головами, в узко сжатых губах — осуждение.

Михкель поднял плечи. Понятно, — о его двух мешках ржи идет разговор, он это даже спиной почувствовал. Конечно, им, однокоровницам, у кого вся-то норма госпоставок определена в один-два мешка, — они ее и привезли, — хотелось бы видеть, что и он, Коор, сполна привез свою долю на трех подводах. Зависть, что ли, их съедает?..

Горячая злость поднялась к сердцу Михкеля. Подождите, тетушка Тильде: три воза — не три мешка… Не заглядывайте на чужой двор.

И уже несколько благосклоннее притронулся к шляпе. Свояк Юхан Кянд, с красным лоснящимся лицом — успел уж где-то выпить — махнул рукой ему с высоты нагруженного мешками воза и, не стесняясь, заорал:

— Михкель, ты никак растерял все дорогой!..

У Михкеля сошла с лица появившаяся было улыбка; сухо кивнув, поехал дальше, туда, в хвост, где скромно встал за чьей-то квадратной спиной, затянутой в брезент. Сладко размял затекшие ноги, надел на лошадь торбу, пошел побродить, — ждать-то, поди, часа три…

Толкнулся было в желтую будку, — бар, — еще закрыто. Неторопливо побрел в сторону двухэтажного безоконного здания, похожего на гигантский серобетонный ящик, где тяжело вздыхало и топталось что-то и белая мелкая пыль покрывала землю. Мельница. Сюда очередь подвод поменьше: мелют по справкам только выполнившим госпоставки. Зато здесь другая очередь, не очередь, а группа людей человек в двадцать, сновала меж подводами. Больше бабы с мешками, подростки в армяках, перехваченных ремнями, и все: «Продаешь муку, папаша?.. Сколько просишь?»