Свет в Коорди - Ганс Леберехт

Мейстерсон потупился и крякнул. Да, конечно, картина ясная: волчья игра впотьмах, исподтишка, не считаясь ни с честью соседей, ни с интересами деревни. Мейстерсон вспомнил солнечный августовский день, когда он сам, ворча, нагрузил воз с обмолоченным зерном. Пора была рабочая, и надо было возить навоз в поле, но люди из Коорди, жертвуя дорогим временем, повезли первую долю урожая государству, и он, Мейстерсон, тоже поехал, раз уж поехали все из Коорди, — он хотел быть вместе с ними.

Роози Рист неловко переступила порог и медленно пробралась меж тесных рядов. По горящим щекам ее видно было, как она волновалась.

Словно в тумане видела лица судьи и заседателей; тревожное чувство все подмывало ее взглянуть в сторону, и, неловко дернув шеей, она посмотрела на Коора. Он в упор глядел на нее. Щеки его и подбородок, поросшие щетиной, в неярком освещении комнаты как-то скрадывались, пропадали в тени, как и впалые глаза в глубоких орбитах, и только скулы и костяной лоб, блестящий от пота, приковывали к себе внимание своей восковой желтизной. Поймав взгляд Роози, Коор вдруг не то усмехнулся, не то сделал гримасу, ощерив плотные лошадиные зубы, и Роози поспешно отвернулась, крепко схватившись пальцами за край стола, чтобы они не задрожали…

— Расскажите, что вы знаете по этому делу? — просто пригласила судья.

Роози увидела близко внимательные, спокойные и немного усталые глаза женщины, устремленные на нее.

— Я, я ничего не знаю… — подавленно сказала Роози, ощущая на лбу холодную испарину, и вдруг с ужасом усомнилась — сумеет ли она, Роози, осилить страх перед страшными, пустыми глазами Коора, стоящего вот тут, в четырех-пяти шагах?

— Ну, что-нибудь да знаете, — вдруг очень по-домашнему и по-женски ласково улыбнулась судья Мария Каск. — Вы у него работали, живете на его хуторе, он вам помог обзавестись новым хозяйством, как же вы не знаете?

— Кто помог, он? — раскрыла глаза и ахнула Роози. Она прижала руки к груди и побледнела. — Коор помог? Он мне так помог, что я чуть в петлю не полезла…

Молчание за спиной Роози разразилось сочувственным к ней шумом.

И с этого момента Роози понесло как на крыльях. Все здесь сидящие подробно услышали печальную повесть о несбывшихся благодаря Коору надеждах Роози на независимую и хорошую жизнь, о злополучной истории с коровой, об отнятой у Роози вике, о непомерных поборах за квартиру, за хлеб, за семена…

Она говорила пять минут, десять, четверть часа, словно впервые в жизни разговорившись, и ее не прерывали ни судья, ни народ в зале, потому что о чем бы она ни говорила — о полоске ли овса, впервые засеянной для себя на земле Коора, о пшенице Коора, сжатой ею, о коровах его и лошадях, за которыми продолжала ухаживать, о каком-то ячмене, недоданном ей Коором пять лет назад, — во всем этом был глубокий смысл и все относилось к делу. И чем больше она говорила, тем яснее становилось всем в зале, что по-настоящему-то большая часть из этой колоссальной груды зерна, зарытой в яме, принадлежит вовсе не Коору, а Роози, ибо ее руками выращено, убрано, обмолочено. И хотя Роози вовсе не говорила этого, но такой вывод ясно вытекал из ее слов, и оспорить это не решился бы, пожалуй, никто в зале — ни Йоханнес Вао, ни Мейстерсон, и никто другой из людей Коорди.

Кто-то по-медвежьи шевельнулся рядом с Мейстерсоном и, сопнув, осторожно полез к выходу, Йоханнес Вао не вытерпел, чего-то ему стало невтерпеж и пакостно, во рту было горько, словно самого судили. Вышел в соседнюю, очень накуренную комнату и жадно закурил.

— У вас все? — спросила судья, когда Роози кончила.

— Да, — сказала Роози.

— А скажите, как вы узнали, где у вашего хозяина хлеб зарыт? — задала вопрос судья.

— Я сама яму рыла… — после долгого молчания ответила Роози.

— Так, — сказала судья Мария Каск, — что же вас побудило помочь ему?

— Он… приказал… — пробормотала Роози и с тоской замолчала.

— А вы… — голос судьи вдруг зазвенел металлом. — А вы подумали, что Коор вам за покорность скидку сделает из долга — корову не отберет и картошку оставит? Неправда ли? Умилостивить понадеялись?

Роози увидела, какие громадные стали у этой маленькой женщины глаза, какая боль — давняя, полузабытая боль бывшей батрачки — появилась в них, и, пораженная прозорливостью судьи, сказала, опустив голову:

— Да, это правда.

— Ну и что же, этот Коор приказал вам молчать? Пригрозил?

— Да… — кивнула головой Роози. — Сказал, что убьет…

В зале наступила тишина. В ней ясно послышался скрип скамьи под Коором. Выпрямившись и выкинув в сторону Роози руку, в которой держал шляпу, смятую в ком, он, задыхаясь, крикнул на весь зал, словно простонал:

— И надо было… Надо было!

— Сядьте, — коротко приказала ему судья.

Посмотрев на ее жестко сжавшийся рот, Роози подумала вдруг, что все то, что говорят о героическом прошлом этой женщины, о ее подвигах во время войны, наверное — правда от первого до последнего слова.

Но Коор не сел. Также задыхаясь, он возбужденно и не помня себя закричал:

— Судите? За что судите — за мое… За мой хлеб!.. Тогда судите всех их… Вот его судите, за то, что у него хлеба больше, чем у этой Роози!

Коор ожесточенно ткнул рукой в первый ряд, собираясь назвать имя Йоханнеса Вао, и вдруг, пораженный, смолк, — Йоханнеса Вао не было на первой скамье. Глаза Коора встретили холодный, отрезвляющий блеск очков Мейстерсона. Коор под угрожающее ворчание присутствующих сел и отер рукавом пот со лба.

— Кого — их судить? — спросила судья, ставшая опять очень спокойной. — Их не за что судить. Сегодня они судят вас.

Прокурор обратился к Роози с вопросом:

— Скажите, а угроза была реальная, то есть я хочу сказать, можно было ожидать ее исполнения?

И вот тогда-то Роози рассказала об августовской ночи, о неизвестном в саду, о неясных подозрениях своих…

В зале опять было очень тихо, и словно сместилось что-то в четком, размеренном ходе дела в спокойных стенах этого зала, где задавались вопросы и получались ответы, и беседа, на первый взгляд, шла так мирно, и Коор сидел, казалось бы, такой укрощенный на своей скамье… Многим в судебном зале вдруг показалось, что своим рассказом Роози Рист внезапно вынесла жизнь в поле, где сталкивались враждебные силы и бушевало пожарище, и темной осенней ночью Семидор, Маасалу и Тааксалу летели на помощь Рунге, и все люди из Коорди примыкали к ним…

После недолгого перерыва, когда зажгли лампы и народ, густо накурив в коридорах и соседних комнатах, снова повалил в зал, суд продолжался.

Йоханнес Вао не вошел в зал. Но и уйти он не мог; остался в соседней комнате за дверью, курил, садился на скамью и снова поднимался с места и мычал что-то себе под нос.

Подходя к дверям, он слышал за ними отрывки из речи прокурора, составившего из всего сказанного и выслушанного сегодня очень четкую и логическую картину. Да, впрочем, многое стало сегодня ясно Вао и без слов прокурора.

…Ловкий и коварный кулак, наживший добро за счет широкого использования батрацкого труда. По отношению к советскому государству — враг… активный враг. Методом борьбы против советской власти избрал саботаж, запугивание бедноты… Был связан, повидимому, с бандитскими элементами…

— В руках Коора золотое зерно превращается в пороховую начинку для бандитских патронов… — расслышал Вао фразу прокурора. Прокурор требовал применения суровой кары к Коору.

И он, Вао, опустив голову, не нашел ничего возразить…

— Волк, — сумрачно проворчал он вслух.

Это был самый ненавистный хищный зверь для мирных землевладельцев-животноводов из Коорди.

Вао, согнув плечи, вышел в темноту, отыскал свою лошадь, разобрал вожжи и тихо поехал к дому.

Он был потрясен.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Только с первым снегом сложил Пауль строительный инструмент в своем новом сарае. Теперь бы наконец перевести дух и вытянуть ноги под столом в жарко натопленной комнате…

Сделано не так уж мало, даже фундамент под новый дом заложен. Хотя хлеб частью и сгорел, но оставшегося хватит до будущего урожая; а картофеля — с избытком. В изобилии засолены огурцы и капуста, из сладкой белой свеклы наварен громадный кувшин медового сиропа; моркови и брюквы — вдоволь и себе и скоту. В хлеву стоит другая корова вместо пропавшей на пожарище, два поросенка и овца. Несколько белых кур с петухом на шесте вносят в хлев некоторый уют. А ведь все это достигнуто за один год!

Так подбрось же, Айно, в плиту вязанку можжевельника, горящего с веселым треском. Что там варится в котле? Ого, суп, и даже с клецками; смотри-ка, у нас даже мясо появилось! Подбрось в огонь, и будем ждать нового года. Год назад так хотелось добраться до спокойной ленивой минуты досуга в своем доме, в тепле, казалось — приди она и — остановись жизнь…