Записки спутника - Лев Вениаминович Никулин

фронте, где нелепо сводить счеты из-за лишнего грамма сахара и горсти муки, где все счеты может свести шальная пуля, здесь, в обстановке тыловой, гарнизонной службы, в обстановке вынужденного бездействия кораблей, приобретало самое острое и важное значение. Во флоте, запертом в Маркизовой луже и Неве, нужно было проявлять особый такт и сдержанность в быту, а этого такта и сдержанности иногда нехватало людям, испытанным в боях и политических бурях. У них была тенденция считать мелочью то, что рождало опасные страсти. Одинокие голоса поднимали вопрос о реорганизации флота в связи с новыми задачами, осторожно внушали мысль о том, что если покончено со  с т а р о й  армией, то как же поступить с тем  с т а р ы м, которое унаследовал красный флот, но эти голоса тонули в общей разноголосице. Они приобрели силу, убедительность в дни и ночи, когда заговорили пушки «Красной горки», фортов «Передовой» и «Краснофлотский», последний и единственный довод в затянувшихся переговорах и уговорах мятежников. Политработник Громов, бывший начальник организационной части Политуправления, вывел из Кронштадта партийную школу и группу коммунистов и ушел с ними по льду в Ораниенбаум. Он вернулся в Кронштадт в ночь на 8 марта с курсантами. Это была первая и неудачная атака на Кронштадт. Она была отбита с потерями. Громов сбросил с себя белый халат штурмовика, прошел мимо постов мятежников и вернулся в Ораниенбаум, Громов участвовал во втором штурме Кронштадта в ночь на 17 марта и командовал штурмовым батальоном. Это был спокойный, внушающий к себе уважение, человек с пытливым и острым умом. По теории вероятности ему не следовало рисковать жизнью в третий раз. Но этот раз теория вероятности оправдала себя и тяжелое, почти смертельное ранение в голову вывело Громова из строя на долгие месяцы. Другой равный Громову по мужеству человек был командир форта «Краснофлотский» Сладков. Его разговор по телефону с членом ревкома мятежников — образец революционного сознания и стойкости; вместе с тем этот разговор необычайно характерен по типичному матросскому языку эпохи гражданской войны: «…он спросил (он — член ревкома мятежников, Волин): «А как смотрит на нас Краснофлотский?» Я ему ответил: «Свирепит злобой снести вас, как предателей, за вашу авантюру в такой тяжелый момент революции». Дальше я их стал ругать разинскими выражениями и потребовал от них, чтобы они освободили арестованных коммунистов, немедленно собрали собрание, выстроились невооруженные под знаменем красным, шли бы в сторону, обязательно взяв с собой изменников и провокаторов… На этом я с ним сам кончил мой разговор, выругав их по-мужицки…»

«…я им ставил еще вопрос: ведь форты, которые около Кронштадта, напичканы эсерами и меньшевиками, и не подумайте, что вы с клешем куда-нибудь упрыгаете далеко». Это был образный довод в споре с мятежниками, утверждавшими, что они  б е с п а р т и й н ы е  и их корабль «как был, так и будет красным «Петропавловском».

Но Сладков и Громов, как я уже говорил, были лучшие из лучших. Через десять лет после мятежа раздумываешь над тем, что же заставило сотни рядовых, не всегда политически развитых моряков, итти рядом с курсантами и красноармейцами на Кронштадт. Когда думаешь над этим, то ключом к разгадке таких людей отчасти является знакомый мне моряк с «Севастополя», такой же типичный для основной массы моряков 1920 года, как типична его фамилия — Попов. Это был пожилой моряк старого флота, в тридцать лет одолевший грамоту, в тридцать два года подавший заявление о приеме его в партию. Он был из той категории, которая целыми корабельными командами записывалась в партию после разгрома Юденича, когда Петрограду уже не угрожала непосредственная опасность. В Кронштадте партийная неделя происходила именно в такие дни, и политическая устойчивость таких моряков-коммунистов всегда вызывала некоторое сомнение. На собрании моряков-коммунистов Кронбазы во время дискуссии о профсоюзах Попов голосовал за платформу ЦК. С настойчивостью и терпением он разбирался в тезисах ЦК и оппозиции. В конце концов он сказал с прямотой и искренностью: «Чего уж! Я там, где Ильич». В этом была непоколебимая вера в правильность пути, избранного вождем революции. Я вспомнил о Попове, когда увидел «Известия ревкома» мятежников и в списках дезертировавших из партии невольно искал его имя. Но этого имени я не нашел. Зато я нашел самого Попова утром 18 марта в подвале станции Ораниенбаум. В ночь на 3 марта он пришел пешком по льду из Кронштадта вместе с политработниками и Кронштадтской партийной школой. В ночь на 17 марта он был ранен в плечо и голову. Бок-о-бок с петергофскими курсантами он шел на Кронштадт. Пуля раздробившая ему плечо, была выпущена в него, вероятно, тем же «Володькой» или «Петькой», с которым он съел не один горшок каши на «Севастополе». Он сидел на полу в подвале, у него был жар, и он разговаривал как бы в бреду: «У меня ни братов, ни сватов в деревне… Я грузчик волжский. Я за салом в Нежин не ездил. Покалечили — пусть, но не быть в Кронштадте золотопогонникам, не панствовать в Питере буржуям».

Красноармейцы и краснофлотцы, истекавшие кровью на кронштадтском льду и тонувшие в полыньях, писали эпилог единственной в истории человечества летописи гражданской войны, войны русского пролетариата с капиталистическим миром. Они устали от трехлетней гражданской войны, они жаждали мира и работы в мирных условиях и тем не менее отдавали свою жизнь, потому что Кронштадт был последним препятствием на пути к мирному строительству, строительству социализма.

Когда Бела Кун, вернувшись из Крыма, рассказал о разгроме Врангеля, партийная конференция моряков приветствовала его с неописуемым энтузиазмом и радостью. На этой странице, полагали, кончилась героическая эпопея гражданской войны. Но впереди был «Кронштадт». Я подхожу к описанию событий, непосредственно предшествовавших кронштадтскому мятежу, — событий, которые в истории получили название «волынки». Кстати сказать, в дореволюционное время слово «волынка» понималось как некий фермент брожения, как символ  р е в о л ю ц и о н н о г о  брожения. Поэтому, когда в 1912 году группа художников-карикатуристов и литераторов затеяла боевой сатирический журнал, она назвала его «Волынка». Журнал вскоре прихлопнула цензура, но могли ли мы думать, что через десять-одиннадцать лет слово «волынка» приобретет совсем другое значение.

Т о п л и в о,  х л е б,  т р а н с п о р т  (расстроенный в связи с демобилизацией армии) — вот три проблемы, которые стояли перед советской властью в те дни.

«Брожение в крестьянстве было огромное, среди рабочих также господствовало недовольство. Они были утомлены и изнурены. Ведь существуют же границы человеческих сил. Три года они голодали; нельзя голодать в течение четырех или пяти лет. Голод, естественно, оказывает влияние