Кржижановский - Владимир Петрович Карцев

Декабрь начался весело, по-боевому, по-революционному! На Крюковом канале, в типографии, станок стал выбрасывать первые экземпляры брошюры Старика «Объяснение закона о штрафах». Были подготовлены материалы для первого номера первой русской рабочей газеты.

Недавно отгремели стачки на табачной фабрике «Лаферм», где работали в основном женщины. Аполлинарии Якубовой и Зинаиде Невзоровой удалось успешно распространить там листовки. И вот успех! Забастовали 1300 папиросниц. В ярости они стали ломать машины, выбивать стекла, выбрасывать на улицу ящики с готовой продукцией. Прибыли городовые, две пожарные части.

— Вы нас грабите! Нам не хватает денег! Все вы заодно! — кричали работницы, грозили иссушенными кулачками приехавшему градоначальнику фон Валю.

— Нет денег? — усмехнулся тот. — Можете на улице подрабатывать!

Какие напрасные и несвоевременные слова! Быстро распространились они по Петербургу, вызывая протесты и возмущение! Всех всколыхнули они — и левых, и умеренных, и некоторых благонамеренных.

Старик был все время рядом с фабрикой. Он писал листовки, принимал группы работниц: как опытный штурман, умело вел забастовку между скалами различных настроений, экономического уклона. Его руководство отличалось точностью и лаконизмом. Такими же краткими и деловыми, без малейшей лишней фразы, были и его листовки.

В декабре возросло влияние социал-демократов на крупнейшем Путиловском заводе. Посоветовавшись, решили воспользоваться царившим на заводе недовольством из-за нового сокращения тарифов или «сбавки». Старик вместе с Глебом, с другими товарищами были полностью в курсе всех происходящих на заводе событий, и Глеб внутренне залился краской стыда, когда прочел яркую, поражающую конкретным знанием заводской жизни листовку Старика.

Листовки были переданы «Петьке да Борису» — Зиновьеву и Карамышеву, и те разбросали их по заводу. Разразилась буря. Рабочие смело выступили против заводской администрации. Была вызвана полиция. (Проходят люди словно тени, но в памяти народной чтут борцов за счастье поколений: их нет, и все ж они живут… Вновь вас, путиловцы, я слышу. Завод ваш вновь к боям готов… На Александровском мы с с Бабушкиным вместе по плану твоему работали давно. Мы — только химики. Проверить можете — нас видно чрез окно… Широкое окно пикетом нашим было. Сигналы нам в него ты посылал не раз, оно в глухой проулок выходило. Но все ж охранка перекрыла нас.)

На Путиловском. да и на других заводах, кроме «стариков», работали среди рабочих еще две группы революционеров — плохо организованные, не имеющие четкой программы «обезьяны», молодые учителя и учительницы вечерних курсов, руководимые Тахтаревым, и «петухи», молодые революционеры, большей частью студенты-технологи, возмещавшие недостаток теоретической подготовки большой напористостью, — ими руководил задиристый «генерал» Чернышев. И «обезьяны» и «петухи» буквально переманивали рабочих из кружков «стариков» в свои, в чем особенно усердствовал зубной врач Михайлов, к которому Старик относился с крайним подозрением, близко не подпуская к центру. Развязный, необычайно легко устанавливающий связи среди рабочих, ничего не боящийся, прямо-таки отчаянный, Михайлов был обожаем и ценим Чернышевым. Когда наступило лето и многие «старики» разъехались — Старик — за границу, Глеб — в Поволжье, словом, кто куда, — Радченко и Старков, оставшиеся за руководство, по просьбе Шелгунова разрешили Михайлову на время отсутствия пропагандистов-«стариков», взять себе на лето рабочие кружки «стариков», и тот, проникая в эти кружки, знакомясь с рабочими, выспрашивая у них, многое узнал о структуре организации, многое узнал и не задорого продал охранке, платным осведомителем которой был уже пару лет.

У полиции накапливался материал, и 17 октября 1895 года Сабуров направил петербургскому градоначальнику фон Валю совершенно секретное послание следующего содержания: «…дальнейшая отсрочка ареста, способствуя внедрению пропаганды интеллигентов в рабочую среду, укореняет в ней опасную уверенность в бессилии полиции обнаружить тайные происки революционеров. Признавая вследствие сего своевременным, не позднее начала декабря 1895 г., произвести обыски и аресты интеллигентных руководителей рабочего движения в г. Петербурге, а также привлечь к делу тех из рабочих, которые, увлекаясь пропагандой социалистических учений, вредно влияют на своих и т. п., я имею честь просить ваше превосходительство предложить охранному отделению усилить ныне агентурное наблюдение за всеми активными членами кружка…»

В департаменте был подготовлен «Список лиц, подозреваемых в принадлежности или прикосновенности к противоправительственному кружку» из 57 лиц, в котором под № 1 значился Ульянов Владимир Ильин, под № 2 — Кржижановский Глеб Максимилианов, под № 3 — Старков, под № 4 — Ванеев, под № 13 — Малченко, под № 14 — Радченко, под № 15 — Красин, под № 16 — Запорожец, под № 23 — Невзорова, всего 57 человек.

Судьба этих пятидесяти семи должна была быть теперь решена 8 декабря 1895 года в частном совещании в департаменте полиции, при участии прокурора судебной палаты и полковника Секеринского. Обсуждение не вызвало больших споров, и возле большинства фамилий синий карандаш, учитывающий мнение директора департамента Сабурова, начертал: «Арест», «Арест», «Арест». «Утихомирившихся» Радченко и Красина решили пока не трогать, Невзорову тоже — как приманку для выявления ее связей, для поимки оставшихся пока еще на свободе.

Теперь Сабуров просил петербургские власти «сделать распоряжение о производстве сегодня ночью у означенных в списке лиц, в порядке положения об охране, обысков и подвергнуть содержанию под стражей тех из лиц, которые подлежат аресту…»

И Старик и Глеб были, таким образом, обречены на арест.

…На фоне крупных успехов движения Глеб и его друзья не могли не заметить повышенного к ним внимания со стороны полиции, не могли не заметить слежки. Она принимала теперь совсем уж загадочные формы, пугающие, странные. Привычно, деловито «освобождаясь» от очередного «хвоста», Глеб вдруг видел, что избавление от одного филера не приносит покоя — рядом и чуть сзади уже следует другой, такой же незаметный, внимательный, быстрый и сообразительный. Они были, конечно, перекрыты полностью, и Глеб уже иногда думал не о том, как спастись, а как бы успеть до ареста побольше сделать.

Он уже не прятался, не путал следов, пытаясь экономить время.

Вечером 8 декабря он шел домой на Херсонскую поздно. Проверил слежку со стороны Консисторской — нет.

Он прошел двором, заметил заметавшиеся тени за деревьями, поднялся по узкой лестнице, открыл, осмотрел свою высокую, небольшую, в два окна, комнатку.

В этот день у него ночевала мать. Она тревожилась, глядя в черный петербургский сумрак, слушая стук снежинок в стекло…

Глеб спал недолго, хотя и крепко. Проснулся, когда у изголовья постели уже стоял жандарм и кто-то перебирал бумаги, лежавшие на подоконнике.

— Кржижановский? Глеб Максимилианов? Инженер-технолог? — тем временем осведомлялся у него, сонного, отодвинув растерянную хозяйку и дворника, пристав. Мать, простоволосая, в рубашке, тихо плакала в углу своей узкой кровати.

Глеб сразу все понял: вскочил, подумал, что ничего особенного найти не могут: