Кржижановский - Владимир Петрович Карцев

опасные бумаги — бумаги, связанные с изданием «Рабочего дела», статьи для газеты у Ванеева и Старика — не дай господь, они не остерегутся, но Старик не таковский, его просто не возьмешь! И с холодком в сердце вспомнил, что одна статья из газеты — «Фридрих Энгельса — была им заложена в «Эрфуртскую программу».

— Вы арестованы, — прозаическим голосом, без всякого выражения на лице, деловито, по-стариковски, но в в то же время шныряя глазами по комнате, сказал жандарм. Глеб стал собираться… Жандарм меж тем сдвинул локтем с края стола обнаруженное при обыске, кряхтя, уселся на венский стул (он просел, заскрипев), вздыхая, поискал глазами чернильницу, проверил желтым ногтем перо и стал писать. (Неторопливой старческой рукою жандарм свой протокол писал, а я глядел на мать с тоскою: надолго рок нас разлучал. Как выдержит удар моя старушка? А он, мой лучший друг: что сталось с ним?)

Жандарм, хотя и медленно, двигался, однако, к концу своей работы. Он размашисто расписался, подышал на налившиеся книзу фиолетовые обводы, дал подписаться понятым, те, подбежав, с готовностью поставили снизу что-то невразумительное. Мать перестала плакать. Закрыв рот рукой, она глядела широко раскрытыми глазами, когда-то такими красивыми, на весь этот печальный спектакль. Наконец все было кончено, Глеб обнял мать и, подталкиваемый громадным кулаком пристава, двинулся к выходу. На улице их ослепил снег, разбрасываемый в темноту жалким фонарем на углу. Кучер уж заждался, был зол. Взмахнул вожжами, пробурчал что-то, что-то вскрикнул калмыцкое, древнее — поехали… (Глухая ночь; пролетка быстро мчится… Со мною рядом — пристав, здоровяк, у наших ног жандарм ютится. Мне драма, а для них — пустяк. Ворота крепостные на Шпалерной… С железным лязгом вскрылися они, теперь потянутся тягуче, мерно неволи тягостной томительные дни. Ажурных лестниц анфилады, железных клеток — без конца… Как холодна тюрьмы громада, как злобен план ее творца! Мне грустно, но борюсь с собой. Что ждет нас — знали мы с тобой.)

Теперь Турчанинов мог уже доложить о результатах своей акции директору Сабурову: «…Согласно распоряжению вашего превосходительства подвергнуты личному задержанию в С.-Петербургском доме предварительного заключения: 1) Владимир Ульянов, 2) Глеб Кржижановский, 3) Василий Старков, 4) Анатолий Ванеев…»

Всего было арестовано двадцать семь человек. Министр внутренних дел 11 декабря доложил об успешной акции своего ведомства царю: «Принимая во внимание, что за последние месяцы кружок стал проявлять особо энергическую деятельность, приобретать материалы и инструменты для печатания и воспроизведения преступных изданий, а равно принял деятельное участие в происходивших в ноябре и декабре месяцах рабочих волнениях на Путиловском и Торнтоновском заводах, — признано было своевременным приступить к обыскам и арестам участников названного кружка. Обыски эти произведены в ночь на 9 сего декабря и вполне подтвердили имеющиеся указания на преступную деятельность заподозренных лиц».

В ДОМЕ ПРЕДВАРИТЕЛЬНОГО ЗАКЛЮЧЕНИЯ

…Он был проведен гулкими коридорами, скудно освещенными, скрывавшими цвет своих грязных стен, и был в конце концов водворен в каменный холодный мешок с маленьким оконцем наверху, с узкой, привинченной к стене кроватью, с неизменной парашей, электрическим экономичным фонарем, но вот и стол! Он привернут к стене и являет собой некое механическое новомодное приспособление, откидывающееся от стены. Рядом столь же изощренный стул — чудо тюремной мебели — он тоже убирается к стене. Глеб едва успел окинуть это все «богатство» взглядом, как дверь за ним захлопнулась, засветился и погас глазок, и тяжелые шаги, отдаляясь…

Он сел на кровать, оценил и ее жесткость, и рыбью шерсть одеяла, и сальную холодную грязь прилежащей стены. Что ж, новая страница жизни. Нужно перелистать ее побыстрее, но удастся ли обмануть стражей порядка? И вообще, что это — одиночная акция именно против него, следствие неосторожности и разросшихся связей или провал организации?

Он надеялся узнать что-нибудь утром, но молчаливые стражи не отвечали на вопросы. Трижды они появлялись, каждый раз принося, как собаке, еду. Глеб пробовал взывать к Справедливости, умолял выслушать его, грозил. Недвижны оставались черты их грубых лиц, молчаливо и равнодушно уносили они нетронутую еду.

Несколько дней прошло так, и Глеб понял, что тот запас воли и здоровья, на который он полагался, может оказаться здесь недостаточным — ожидание станет мукой, неизвестность — тиранией. Он решил сначала полностью обдумать все возможные варианты показании, взвесить, куда приведет каждый ответ. Наверное, стоит говорить только о том, что уже известно полиции. Никаких имен, фамилий, явок…

После продумывания вариантов, тактики и стратегии поведения на допросах времени оставалось все равно слишком много. Он решил занять себя делом. Но чем? Читать? Не читается пока. Писать стихи, описать все, что было с ним, описать нехитрый жестокий обиход тюрьмы?

Три шага вширь, и пять — в длину.

Очерчен ими камеры мирок.

Окошко вздернуто предельно в вышину.

В двери, над форткой запертой, глазок…

Здесь вашей воли нет; ее сломить

Наметил враг. Он на расправу крут.

Вас будут одиночеством томить.

Не все, не все его перенееут…