Бабушкин внук и его братья - Владислав Крапивин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ты кричишь, как на пожаре. Да еще пьяным голосом. Не знаю, где и с кем ты проводил свою… презентацию, но дома, при сыне, будь добр вести себя прилично. Если угодно, можешь шуметь в Калуге, при другом своем… наследнике.
– По-моему, ты просто выжила из ума, – выдал в ответ папочка. Мама молча ушла из кухни. Отец сразу обмяк, растерянно посмотрел на меня.
– Такие вот дела, брат… – И хотел положить мне ладонь на голову. Но я увернулся и тоже ушел к себе.
А потом лежал под одеялом и маялся. Вспоминал, какие беззащитные сделались у отца глаза.
Через полчаса я не выдержал, на цыпочках подошел к кухонной двери. Отец сидел перед телевизором и смотрел на выключенный экран. Дверь скрипнула, он обернулся.
– А, это ты…
Наверно, он думал, что это пришла мириться мама. А тут такое разочарование: всего-навсего сын!
– Ты что-то хочешь сказать? – Равнодушный тон. Я понял: это он отыгрывается за свою недавнюю растерянность. И за то, что я уклонился от его ладони.
– Нет. Ничего не хочу…
– А мне показалось…
– Что?
– Будто ты чем-то недоволен.
– Да, недоволен. Как ты разговариваешь с мамой…
Он повернулся ко мне вместе со стулом.
– А вот тут, дорогой мой, ничего не поделаешь. Перевоспитываться мне поздно. Пока жив, придется вам терпеть меня такого, какой есть.
Я молча прикрыл за собой дверь.
Телефон появился у нас в середине марта. Белый кнопочный аппарат. Бабушка то и дело звонила теперь своим знакомым. У нее были в городе подруги еще со школьных времен. А были и те, с кем она работала много лет в Железнодорожном институте. Последние годы перед пенсией бабушка заведовала там научной библиотекой.
Звонил и я: Вячику, Арбузу, ребятам из класса. И жалел, что у Насти нет телефона.
Пытался позвонить я и Стоковым. Ивке. Но у них молчал телефон. Испортился, что ли? Я и досадовал, и… чувствовал облегчение. Было стыдно: ведь с того дня, шестнадцатого октября, я ни разу не побывал у него. Нет, не лень мешала мне. Просто я боялся, что при встрече будет мне тягостно и неловко. Ведь горе-то никуда не ушло из дома Стоковых. И я просто не знал, чем утешить Ивку, Соню, их маму. Не говорить же снова о бессмертии души…
Отец уехал на неделю в Москву (видимо, с заездом в Калугу). В субботу позвонил из столицы. Мамы не было, ушла на рынок, и трубку взяла бабушка.
– Алик, папа зовет тебя.
– Здравствуй, наследник. Ну, как вы там?
– Нормально.
– Вот какое дело. Один знакомый приглашает нас летом к нему на дачу в Подмосковье. Он один, места много. Отдохнем наконец по-человечески. Мама, ты, я… Ну, и Алексея позовем… Ты не против, а?
Я сказал, что не против. Надо же, в конце концов, повидаться с братом.
– Ну и чудесно! Тем более что ему скоро восемнадцать. Осенью может в армию уйти, если в институт не попадет…
– Ладно, папа, поедем, я ничуть не против!
Он сказал опять:
– Ну и чудесно…
Едва я положил трубку, как снова звонок:
– Саша…
Я сперва не узнал. Тонкий ребячий голос. Далекий.
– Саша, это ты?
– Да, я… А это кто?.. Ой, Ивка!
Я слышал, как он быстро задышал в трубку.
– Ивка, ты откуда? Я звонил, звонил… У вас телефон был сломан, да? Теперь починили, да?
– Еще не починили, я с автомата…
– Ивка, я такая свинья. Сколько раз собирался приехать, и все никак…
Он сказал очень серьезно:
– Саша, ты не бойся теперь приезжать.
– Ивка, я не боюсь! Я…
– Саша. Митя-то наш в госпитале. Он живой…
Кажется, Ивка всхлипнул. И связь оборвалась.
Мы с бабушкой тут же – на такси и скорее к Стоковым…
Ивкина мама была дома. Они с бабушкой обнялись и заплакали. Ивка взял меня за рукав и увел в их с Соней комнату. И все рассказал.
Митю подобрали после боя. С раздробленной ногой. Одежда на нем обгорела, документы погибли. А сам он ничего сказать не мог. Сначала был без сознания, а потом – потеря памяти…
– Называется амнезия. Это сейчас нередкое явление у раненых мальчиков… – Ивка, видимо, повторил чьи-то взрослые слова. Ведь для него-то, для младшего братишки, Митя никак не был мальчиком.
Теперь Митя находился в Москве. В госпитале Бурденко.
– Ему ногу хотели ампутировать, – сказал Ивка почему-то с виноватой ноткой, – вот так… – Он провел пальцем по брючине над ступней. – Но, кажется, пока обошлось…
– Ивка, нога это… ну, все же лучше, чем рука. Для скрипача ведь главное пальцы, – сказал я с усилием.
Ивка – похудевший и очень серьезный – кивнул.
– Ему и помогло, что он скрипач. Он услышал по радио скрипичный концерт и стал… Ну, будто просыпаться. Все вспомнил понемногу… Недавно мама говорила с ним по телефону, не по нашему, а от соседей… А скоро она поедет к нему в Москву. Только вот денег на билет насобираем…
Молчаливая Соня сидела у стола и слушала Ивку. И катала по клеенке пластмассовый паровозик: видишь, я не забываю твой подарок…
Я наконец решился спросить про очень тяжелое. Сказал с трудом, будто продрался сквозь колючки:
– Ивка… А тот, который здесь… на кладбище… Он, значит, сейчас неизвестный солдат?
– Нет, он известный. Из Владимира. Фамилии похожие, поэтому получилась ошибка. А теперь все выяснилось. На днях его мама к нам приезжала.
– Будут… перевозить, да?
– Сперва Галина Антоновна, мама его, сказала, что да… А потом они с моей мамой решили: чего туда-сюда мотать-то? И при жизни покоя не было, и теперь. Да и денег надо ужас сколько, а помощи-то ниоткуда не дождешься. Решили, что пусть лежит здесь спокойно. Место хорошее, деревья там… Только надпись поправили. Галина Антоновна сказала, что будет приезжать. А мы будем там смотреть, чтобы все как надо… Он же для нас теперь… ну, не чужой же…
Мите Стокову повезло, думал я. Тяжело, конечно, однако живой все-таки. Ивке, Соне, их маме повезло… А Галине Антоновне и ее сыну – наоборот… Горе и радость знакомых людей всегда нам ближе, чем горе и радость незнакомых. Но если взглянуть на Землю как бы со стороны, с высоты, в общем плане – горе у всех людей одинаково… Ведь тот погибший паренек тоже мог быть моим знакомым. Или даже моим братом… Озму все равно, кого убивать, он несет гибель без разбора. На то он и ОЗМ…
Бабушка в соседней комнате негромко, но внятно сказала:
– Господи, что же это делается на свете…
Не на свете. В Озме. В Озверелом мире…
А Соня все катала по клеенке паровозик. Он искрил…
Апрель был капризный – то с солнцем, то со снегом. А в первые числа мая вдруг пришло тепло, как в июне. Сразу все зазеленело.
Мы с Вячиком теперь, как в прошлом сентябре, то и дело гоняли по улицам на велосипеде. Не только по вечерам, но часто и перед уроками.
Один раз катили мы вниз по бугристому Воронцовскому спуску – я на седле, Вячик на багажнике. Жара стояла, встречный ветер был словно из печки. И мы были совсем летние: Вячик в своих «десантных» бермудах, а я в старых джинсах с обгорелой бахромой у колен. И в одинаковых клетчатых рубашках. Наш одноклассник Валька Самойлов крикнул нам от своей калитки:
– Эй, два ковбоя на одной кобыле! В школу опоздаете! Уже без двадцати два!
Елки-палки! Оказывается, мои старые часики остановились! Может, и здесь постарался Квасилий?
Мы примчались к моему подъезду.
– Вячик, сейчас я кусок в зубы – и за тобой! Не канителься!
– Сам не канителься! Первый урок – контрольная по математике!
– Я только рюкзак схвачу! Переодеваться не буду, так пойду! А ты? Слаб??
– Ни капельки не слабо! Я так и собирался. Тропики на дворе!
Настя догнала нас у школы.
– Вы, кажется, самые первые открыли летний сезон мод…
Сама она была в малиновых лосинах и в свитере того же цвета. Снизу блестящая, сверху пушистая. Вячик отошел в сторону и с задумчивой ехидцей сообщил:
– Иволга и малиновка, две певчие пташки.
Я пообещал дать ему по пятнистому кузову.
На дворе галдели и кидались шишками лихие второклассники.
– Камрады, залпом! Ура-а!..
И даже звонок задребезжал празднично, будто перед самыми каникулами…
Но, конечно, это было еще не лето. Холод возвращался не раз. Правда, не надолго.
Хуже непогоды была холодная война с отцом. Тоже не постоянная, но с частыми стычками. Наверно, я и сам был иногда виноват. Кто меня тогда, в марте, дернул за язык, что я не против отдыха в Подмосковье? Чем ближе к лету, тем хотелось мне этого все меньше.
– Вместо билета на поезд купите мне лучше велосипед. И отдыхайте там на даче. А я здесь, с ребятами…
Отец сказал, что терпеть не может такого непостоянства.
– В конце концов, это не по-мужски.
– Конечно, не по-мужски. Я не мужчина, а дитя неразумное.
– Не паясничай!
А через несколько дней он придрался к моей внешности.
– Что ты в таком виде ходишь в школу? Надо следить за собой, вроде бы не маленький.
