Дарий Великий не в порядке - Адиб Хоррам
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– М-м…
Сухраб, сощурившись, взглянул на меня.
– Ты часто с ними играешь?
– Да.
– Кажется, они… ну…
– Они не любят проигрывать.
– А вы друзья?
Сухраб пожал плечами.
– У Али-Резы много предрассудков. В отношении бахаи.
Я задумался. Дома, в Америке, всех персов, даже Частичных вроде меня или Лале, объединяет наша «персидскость». Мы вместе празднуем Навруз и Шахаршанбе-Сури, устраивая большие вечеринки. Бахаи, мусульмане, евреи, христиане, зороастрийцы и даже светские гуманисты, как Стивен Келлнер. И религия не имеет значения. Ни малейшего.
Для этого нас в Америке слишком мало.
Но здесь, в окружении персов, Сухраб отличается от других из-за того, что он бахаи.
Здесь он как мишень.
– А что значит pedar sag?
Сухраб дернул подбородком.
– Это означает «твой отец собака». Очень грубое выражение.
– Ой.
Об этом я тоже задумался. В Америке куда хуже назвать кого-то «матерью собаки», чем отцом.
– Али-Реза сказал тебе это?
– Все в порядке, – ответил Сухраб. – Али-Реза такой человек. Меня это не сильно беспокоит.
Обычно, когда я говорю нечто подобное, я имею в виду прямо противоположное.
Меня слишком многое беспокоит. Это одна из причин, почему Стивен Келлнер часто во мне разочаровывается.
– Знаешь что, Сухраб? – произнес я. – Мне кажется, Али-Реза злится, потому что ты в сто раз его лучше.
Сухраб улыбнулся мне, сощурившись. Он потряс мое плечо и потрепал по голове, отчего капли пота c кончиков волос полетели в разные стороны. Его это ничуть не смущало.
– А знаешь что, Дариуш? Ты тоже куда лучше него.
Тюрбан аятоллы
В школе Чейпел-Хилл мы никогда не принимаем душ после занятий физкультурой. Не знаю почему, учитывая, что от нас жутко несет после забегов или тренировок на скалодроме. Или даже после игр с сеткой с такими чрезвычайно агрессивными игроками, как Толстячок Болджер или Чип Кузумано. Но урок продолжается почти до самого звонка, остается всего пять минут на то, чтобы переодеться, смазать подмышки дезодорантом и ломануться на геометрию в другое крыло школы.
(«Вперед, громилы».)
Поэтому я немного напрягся, когда Сухраб достал из своего нейлонового рюкзачка мыло и шампунь.
– Э-э, – промычал я. – Мне норм. Приму душ, когда вернусь домой, к Маму.
– Ты весь грязный. – Сухраб указал на пятна травы на моих ногах и руках.
– У меня и полотенца-то нет.
Сухраб достал из рюкзака пару полотенец.
Не могу понять, как они туда уместились, особенно если учесть, что там еще лежали два комплекта формы и две пары бутс. Рюкзак Сухраба нарушал все нормы и законы времени и пространства.
Сухраб бросил полотенца на деревянную лавку между нами и стянул футболку, отлепив влажную ткань от плоской груди и живота. Он все еще тяжело дышал, и его живот вздувался и снова сокращался.
Я отвернулся, чтобы не стеснять его. А еще потому, что я сам был страшно смущен.
Сухраб был в замечательной форме.
И еще было странно, что он вот так, полностью, разделся. Я никогда не снимал одежды, находясь рядом с кем-то из ребят.
Даже стоя не очень близко к Сухрабу, я чувствовал, какой жар излучает его кожа, как ядро искривления за секунду до реакции.
Моя кожа все еще горела после активной тренировки, и я был этому рад: так Сухраб не смог бы понять, что я весь запылал от стыда, когда стянул с себя липкую футболку, обернул полотенце вокруг талии и снял позаимствованные шорты и свои собственные трусы через низ.
Сухраб был прав: душ мне бы не помешал.
В первобытном болоте, гноящемся у меня между ног, развивались новые формы жизни.
– Вон туда, – сказал Сухраб, хотя это было вовсе не обязательно, потому что из-за угла раздавался звук текущей воды в душе.
Я пошел за ним. Полотенце лежало у него на плечах, как будто его ничего в мире не заботило.
У меня покалывало во всем теле, от ушей, вниз по шее и плечам до самых пальцев ног. По дороге в душевую я чуть не запнулся.
Даже дышать не мог.
– Ой.
Здесь не было кабинок. Из стены просто торчали душевые лейки.
Красная тревога.
Хуссейн и Али-Реза уже стояли под струями, разговаривали о чем-то на фарси и смеялись. Оба были загорелыми и худыми, блики на влажной коже выгодно подчеркивали накачанные мышцы пресса.
Находясь с ними в одном помещении, я уже чувствовал себя исполином космического происхождения.
Сухраб повесил полотенце на крючок. Я закусил губу, втянул живот и сделал то же самое. Потом встал под ближайший душ, отвернулся от парней и постарался выровнять дыхание.
Кажется, у меня началась паническая атака.
Диагноз «тревожное расстройство» мне никто никогда не ставил, но доктор Хоуэлл говорит, что оно часто идет рука об руку с депрессией. «Сопутствующее заболевание» – так он говорил.
Выражение, не вселяющее особого энтузиазма.
Оно меня тревожило.
Иногда у меня так сильно стучало сердце, что казалось, я вот-вот умру. А потом я начинал рыдать без причины.
Нельзя было, чтобы парни стали свидетелями подобной сцены.
С Настоящими Персами такое не происходит.
Парни затихли. За шумом воды я едва различал их голоса.
Я тер подмышки и отмывал пятна травы с локтей до тех пор, пока кожа не стала розовой и не воспалилась. Хуссейн и Али-Реза шепотом спорили с Сухрабом на фарси.
За моей спиной Сухраб прочистил горло.
– Дариуш?
– М-м. Что?
– А что с твоим… пенисом?
В горле мгновенно вырос комок.
– Ничего, – скрипнул я.
Сухраб что-то снова сказал тем двоим, на фарси, и они ответили ему уже более настойчивым тоном.
Сухраб снова откашлялся.
– Он как-то иначе выглядит.
– Э… Я не обрезан?
Это не было вопросом. Я просто не был уверен, что Сухраб знает, как перевести на фарси слово «обрезанный».
– А!
И он начал что-то говорить Али-Резе и Хуссейну, без сомнений объясняя им, что у меня с членом.
Не думал, что моя кожа может еще сильнее покраснеть, но теперь я не сомневался, что начал буквально светиться, как протозвезда перед тем, как произойдет термоядерная реакция.
Али-Реза рассмеялся и сказал по-английски, чтобы я понял:
– Выглядит как тюрбан аятоллы.
Аятолла Хаменеи был высшим руководителем Ирана, самым главным религиозным и государственным деятелем. Его фотографии висели буквально повсюду, на вывесках, стенах и полосах газет: пушистая седая борода и темный тюрбан, обернутый вокруг головы.
Это было самое унизительное сравнение за всю мою жизнь.
Хуссейн сказал что-то на фарси, и Али-Реза снова расхохотался.
А
