Дарий Великий не в порядке - Адиб Хоррам

Как я уже говорил, слова, связанные с едой, я обычно неплохо различаю.

– Конечно. Дариуш, хочешь со мной?

– Э… Куда?

– В магазин к его дяде, – сказал Бабу. – Иди с ним, дорогой.

– Хорошо.

– Пойдем, Дариуш, – сказал Сухраб.

Пока я завязывал шнурки на кедах, Бабу протянул Сухрабу несколько свернутых купюр. Мы вышли на улицу.

В солнечном свете Йезд буквально ослеплял. Мне пришлось какое-то время моргать, после чего я опять чихнул. В стороне от спасительной тени фиговых деревьев Бабу вся улица светилась белым, да так ярко, что я чувствовал, как мой зрительный нерв варится в собственном соку.

При свете дня (да и не в таком сонном состоянии, в каком я пребывал, когда мы только приехали) я смог оценить, что у каждого дома по соседству с домом Маму есть свой характер. Одни были поновее, другие – постарше; у одних соседей были большие сады, как у Бабу, у других за домом располагалась дополнительная площадка для парковки еще одной машины. Там были дома цвета хаки, бежевые дома и дома разных оттенков белого, а некоторые под воздействием времени стали казаться немного загорелыми.

Почти все машины, припаркованные на улице, а некоторые и колесом на обочине тротуара, были светлого цвета и какие-то угловатые. Таких моделей и марок я раньше никогда не видел.

Мне было интересно, откуда брались иранские машины.

Интересно, что об иранских машинах думал Стивен Келлнер, особенно в сравнении с его «ауди».

Я задумался, спит ли он еще. А если проснулся, сможем ли мы ладить друг с другом, как он того хотел.

Сухраб прочистил горло.

– Дариуш. – Он пнул камень с тротуара. – Как тебе Йезд?

– Ой. – Я сглотнул. – Ну, я ничего еще особенно не видел. Но тут здорово. Ты где-то здесь живешь?

Сухраб махнул рукой себе за спину.

– В противоположной стороне.

– А.

Вместе мы вышли из микрорайона, в котором жили Маму и Бабу, прошагали мимо стен цвета хаки, старых деревянных дверей, маленьких тенистых садов и вышли на большую улицу. По центру она была засажена деревьями. Дома такую улицу называли бы бульваром.

Я не знал, как сказать «бульвар» на фарси.

Магазины с яркими навесами располагались на противоположной стороне, и по мере движения дома с нашей стороны уменьшались в размерах.

Так странно было видеть настоящих иранцев. Они шли по тротуарам, ныряли в магазины и выныривали обратно на улицу с целлофановыми пакетами, в которых лежали продукты или что-нибудь еще. У большинства женщин на голове были платки, и одеты они были в одежду с длинным рукавом, но некоторые были укутаны в чадры, черные покрывала, полностью скрывавшие их тела за исключением лиц, которые выглядывали из идеально ровных отверстий на голове.

Я думал, как, должно быть, им жарко ходить одетыми во все черное и почему у них не случается перегрев.

Мои собственные темные персидские волосы запекались на солнце. Если б я разбил в голову яйцо, то точно вытряс бы из кудрей яичницу.

Вот была бы мерзость.

Мамины старые фотографии Йезда позволяли взглянуть на город как бы с голопалубы[12]. Картинка получалась ясная, статичная и безукоризненная. Реальный Йезд оказался шумным, суетливым и не таким чистым. Нет, шум был не слишком громким, но город был полон голосами живых людей.

– Ты впервые в Иране?

– Да. По-моему, мама побаивалась приезжать. Ну, потому что папа у меня американец. И мы столько историй всяких слышали.

– Мне кажется, все не настолько плохо.

Я вспомнил Сотрудника Таможни Номер Два, который, по моим представлениям, собирался пригвоздить меня к потолку и допрашивать в таком положении, но потом решил отпустить.

– Ну. Да. Проблем со въездом у нас не было.

Я попытался придумать, как продолжить разговор, но в голове было пусто.

Сухраб, кажется, не возражал. Молчание между нами было таким комфортным. Никакой неловкости.

Мне нравилось, что рядом с Сухрабом можно молчать.

Так я понял, что мы на самом деле станем друзьями.

Мы еще раз повернули налево и пошли вниз по улице мимо магазина мебели, около которого Сухраб указал на зеленый навес над продуктовым магазином его дяди. После ослепляющей прогулки по залитым солнцем улицам Йезда изнутри помещение казалось почти темным, и только стены сверкали теплым золотом.

Первое, что я заметил, – магазин дяди Сухраба выглядел практически идентично всем персидским магазинам в моем родном городе в Америке: тесные проходы между полками, на которых разложены вяленые продукты, товары в банках и бутылках, длинные холодильники с молочными и мясными продуктами по одной стене и овощами-фруктами вдоль остальных.

Не знаю, почему я ждал, что здесь что-то будет иначе. И как я вообще себе всё представлял.

Второе, что я увидел, – это дядя Сухраба, который стоял у прилавка. Это был самый крупный иранец из всех, кого я видел. Выше Стивена Келлнера и куда мощнее. Казалось, его фигура занимает полмагазина, хотя такое впечатление во многом складывалось благодаря его дикой улыбке, огромной и красной, как долька арбуза. Эта улыбка загибалась точно так же, как у Сухраба, с одной стороны выше, чем с другой.

Глядя на густоту его роскошного волосяного покрова на груди, который выбивался из-под воротника его рубашки, можно было не сомневаться в том, что он Настоящий Перс.

– Alláh-u-Abhá, Сухраб-джан! – произнес он низким голосом, напоминавшим гудение тысяч пчел. – Как дела?

– Alláh-u-Abhá, дядя.

«Алла-у Абха» – традиционное приветствие у последователей религии бахаи. Оно означает что-то вроде «Бог Преславен».

Я и не понял, что Сухраб принадлежал к бахаи.

– Это Дариуш. Внук ага Бахрами. Из Америки.

Дядя Сухраба обратил ко мне свою улыбку. Не знаю, как это возможно, но она каким-то образом стала еще шире.

– Дариуш, познакомься, это мой дядя Ашкан.

– Приятно познакомиться, ага… э…

– Резаи, – подсказал Сухраб.

– Приятно познакомиться, ага Резаи, – сказал я.

– И я рад знакомству, ага Дариуш. Добро пожаловать в Йезд.

– Спасибо.

– Бабу отправил нас за гранатовой патокой для Маму.

– Без проблем. – Ага Резаи вышел из-за прилавка и с трудом протиснулся между полками. Он о чем-то спросил Сухраба на фарси, и мальчик повернулся ко мне.

– Маму больше любит покислее или послаще?

– Э…

У меня запылали уши.

Я понятия не имел, что есть разные виды этой патоки.

И не имел представления, какую больше любит бабушка.

– Я точно не знаю.

– Вот эта лучше, – сказал ага Резаи и снял с полки две темно-красные бутылочки с гранатовой патокой. По дороге к кассе он разговаривал с Сухрабом на фарси. В отличие от мамы ага Резаи не пересыпал свою речь английскими словами. Он