12 шедевров эротики - Коллектив авторов

– Селестина, – сказал он… – мне больше нравится называть вас Селестина… это вас не оскорбляет?

Мне стоило большого труда не расхохотаться.

– Конечно нет, барин, – отвечала я, держась настороже.

– Итак, Селестина, я вас назову очаровательной… вот что!

– В самом деле, барин?

– Божественной даже… божественной… божественной!..

– О, барин!

Его пальцы оставили мою руку. Они придвинулись к моему корсажу, полные желаний. Потом он стал ласкать мою шею, подбородок, затылок мягкими, тихими, щекочущими движениями.

– Божественна… божественна!.. – шептал он.

Он хотел меня поцеловать. Я немножко отодвинулась, чтобы избежать этого поцелуя.

– Останьтесь, Селестина… я вас прошу… я тебя прошу… Это тебя не обижает, что я говорю тебе ты?

– Нет, барин, но это меня удивляет…

– Это тебя удивляет, маленькая плутовка? Так это тебя удивляет? Ах, ты меня не знаешь!..

Его голос не был уже сух. На губах у него показалась слюна…

– Послушай меня, Селестина. На будущей неделе я еду в Лурд… Да, я еду туда с помощниками… Хочешь ли ты поехать в Лурд?.. Я могу повезти тебя туда! Хочешь ли ты поехать? Никто ничего не будет знать… Ты будешь жить в гостинице, ты будешь там гулять, будешь делать все, что захочешь. А я по вечерам буду приходить в твою комнату… в твою комнату, к тебе в кровать, маленькая плутовка! А, ты меня еще не знаешь… ты не знаешь всего того, что я в состоянии делать… С опытом старика я соединяю пыл и страсть молодого человека… Ты увидишь, ты увидишь… Что за плутовские глаза!

Меня страшно поразило не предложение само по себе – я его ожидала уже давно – меня поразила непредвиденная форма, в которой оно было сделано. Между тем я сохранила полное хладнокровие. И желая унизить этого старого сластолюбца и показать, что ни ему, ни его жене не удалось меня одурачить своими грязными планами и расчетами, я бросила ему прямо в лицо следующие слова:

– А господин Ксавье? Мне кажется, что вы забыли о господине Ксавье? Что же он будет делать в то время, когда мы с вами будем наслаждаться в Лурде на деньги добрых христиан?

Скрытый, мрачный свет… взгляд пойманного зверя загорелся в глубине его глаз. Он пробормотал:

– Господин Ксавье?

– Ну да!

– Зачем вы говорите мне о господине Ксавье?.. Тут дело совершенно не в господине Ксавье!.. Господин Ксавье здесь ни при чем…

Я удвоила свою дерзость…

– Честное слово? Ну не прикидывайтесь же дураком… Ведь наняли же меня, да или нет, чтобы я жила с господином Ксавье?.. Да, ведь так? Ну хорошо, я и живу с ним… Но вы?.. Э, нет!.. Это не было условлено… А потом, знаете что, мой милый папаша, вы не в моем вкусе…

И я расхохоталась ему прямо в лицо.

Он весь побагровел, глаза его метали молнии от гнева. Но он счел неосторожным затевать со мной ссору, для которой я была так прекрасно вооружена. Он быстро забрал свой портфель и убежал, преследуемый моим хохотом.

На другой день барин сделал мне по поводу какого-то пустяка грубое замечание. Я вспылила… Барыня вмешалась… Я обезумела от гнева… Сцена, которая произошла затем между нами тремя, была гак ужасна, так гнусна, что я отказываюсь ее описать. Я им бросила в лицо в непередаваемых выражениях все их подлости, все их мерзости, я требовала от них денег, которые одолжил у меня господин Ксавье. Они задыхались от злости. Я схватила подушку и с силой швырнула ее в голову барину.

– Убирайтесь вон!.. Уходите отсюда сейчас же, сейчас же, – ревела барыня. – Иначе я вам выцарапаю глаза своими собственными руками…

– Я вас исключаю из моего общества. Вы больше не член моего общества, потерянная женщина, проститутка! – кричал барин, стуча кулаками по своему портфелю.

В конце концов барыня не заплатила мне за неделю жалованья, отказалась возвратить девяносто франков, взятые господином Ксавье, заставила меня отдать ей все тряпки, которые она подарила…

– Вы все воры, вы все мерзавцы! – кричала я.

Я ушла, угрожая им полицией и мировым судьей.

– Вы этого хотите, – кричала я. – Ну хорошо, встретимся там, шайка мошенников!

Увы, полицейский комиссар сказал мне, что это его не касается. Мировой судья посоветовал мне замять дело. Он мне объяснил:

– Во-первых, барышня, вам не поверят… Потом заметьте себе хорошенько… Что стало бы с обществом, если бы слуги получили возможность отстаивать свои права против своих господ? Не было бы больше общества, барышня!.. Была бы анархия… Я посоветовалась с адвокатом: он с меня запросил 200 франков за ведение дела. Я написала господину Ксавье; он мне не ответил. Тогда я сосчитала свои наличные ресурсы… У меня осталось три с половиной франка и…

Глава тринадцатая

13 ноября.

Я вижу себя опять в Нелли, у сестер в общине Скорбящей Божьей Матери. Это нечто вроде убежища и в то же время бюро для найма женской прислуги. Это прекрасное заведение с белым фасадом расположено в глубине большого сада. В саду, в котором через каждые 50 шагов стоят статуи Святой Девы, находится маленькая, совсем новая и очень красивая часовня, построенная на собранные деньги. Она окружена большими деревьями. И каждый час звонят колокола…

А это так приятно – слышать звон колоколов: он будит в сердце забытые и такие старые воспоминания!.. Когда звонят колокола, я закрываю глаза, я слушаю и вижу картины, которых я, может быть, никогда не видела, но которые я все-таки узнаю, картины, полные воспоминаний детства и юности, и поля… и степи… и песчаные берега – и идущую праздничную толпу… Динь… динь… динь… Это не весело… Это совсем не весело… Это даже грустно… грустно, как грустна любовь…. Но я люблю это – в Париже слышишь только оглушительные гудки конок.

У сестер общины Скорбящей Божьей Матери мы жили в мансардах под самой крышей; кормили нас очень скудно, скверным мясом и испорченными овощами, а платили мы учреждению по 25 су в день. То есть сестры удерживают, когда вас помещают на место, эти 25 су из вашего жалованья… А называется это у сестер бесплатным помещением на места… А сверх этого приходится работать с 6 часов утра до 9 часов вечера, как содержащимся в работных домах… Никогда нельзя выходить из дома… Вместо отдыха – религиозные упражнения… Да! Они не остаются внакладе, добрые сестры, и их благотворительность – очень выгодное дело.

Но вот я… я буду дурой всю мою жизнь…

Суровые уроки жизни, несчастья не послужили мне ни к чему, не научили меня ничему… Это по виду только я кричу, я возмущаюсь, а в конце концов меня эксплуатируют все и повсюду… мною вертят все…

Несколько раз подруги мне говорили о сестрах общины Скорбящей Божьей Матери:

– Да, дорогая, говорят, что туда приезжает только знать… графини, маркизы… Оттуда можно попасть на великолепное место.

Я поверила этому… И кроме того, в моем бедственном положении я вспомнила с нежностью – глупая я – о счастливых годах, проведенных мною у милых сестер Пон-Круа. Впрочем, ведь нужно же было куда-нибудь деваться. А когда нет в кармане ни копейки, то очень выбирать не приходится…

Когда я пришла в общину, там было уже около сорока служанок… Многие приехали издалека, из Британии, Эльзаса, с юга, нигде еще не служили, неловкие, неуклюжие, с бледными лицами, с угрюмым, замкнутым видом и особенным выражением глаз, которые старались проникнуть через монастырские стены и увидеть открывающийся им там, далеко, Париж. Другие, более опытные, только что ушли с мест, как я.

Сестры спросили у меня, откуда я пришла, что я умею делать, есть ли у меня хорошие аттестаты, есть ли у меня деньги. Я им рассказала разные небылицы, и они приняли меня без дальнейших расспросов, говоря:

– О, дорогое дитя!.. Мы вам найдем хорошее место.

Мы все были их «дорогими детьми».

А в ожидании этого обещанного «хорошего места» всякая из нас была занята какой-нибудь работой сообразно со своими способностями. Одни работали на кухне и по хозяйству, другие – в саду, копали землю, как землекопы… Меня сейчас же приставили к шитью, так как у меня были, по словам сестры Бонифации, гибкие пальцы и изящная наружность. Для начала мне дали починить брюки нашего священника и кальсоны одного капуцина, который в это время проповедовал в часовне… Ах, эти брюки!.. Ах, эти кальсоны!.. Я вас уверяю, что они совсем не были похожи на брюки и кальсоны господина Ксавье! После этого мне дали менее духовную работу, а, наоборот, совсем светскую – шить тонкое и изящное белье, и тогда я снова очутилась в своей сфере… Я принимала участие в приготовлении элегантных свадебных приданных, роскошных приданных для новорожденных, которые богатые дамы-благотворительницы заказывали этому учреждению.

В самом начале моей жизни там после стольких потрясений, несмотря на скверную пищу, на брюки священника, на недостаток свободы, несмотря на то, что чувствовала, как меня здесь эксплуатировали, я наслаждалась окружающей тишиной и покоем… Я старалась не думать, не рассуждать много… Во мне явилось желание молиться. Угрызения совести или, вернее, усталость от моего прежнего поведения вызвали во мне горячее раскаяние… Несколько раз подряд я исповедовалась перед священником, перед тем самым, которому я починяла грязные брюки, что невольно вызывало во мне, несмотря на всю искренность моего благочестия, непочтительные и шаловливые мысли… Этот священник был забавный кругленький розовый человечек с грубоватым голосом и языком, и от него пахло всегда старой овчиной. Он мне задавал странные вопросы и настаивал главным образом на том, какого рода книги надо читать.