Первый кубанский («Ледяной») поход - Сергей Владимирович Волков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На чем ехать? Вот что мучило подсознательно и теперь вдруг вынырнуло, выросло вопросом, как из-за горы тяжелая глыба, и катится прямо на доктора и с размаху бьет по голове, по телу и стучит, выбивая громко: «Ехать надо, ехать надо…»
От нестерпимой боли в шее, в плече и в голове доктор даже стонет, но не может проснуться, прийти в себя. Вот, вот он уже на грани, ведущей к сознанию окружающего. В уши доктора уже ползет назойливый сухой храп соседа.
Доктор хочет проснуться, открыть глаза, проверить, кто же это хриплым надсаженным голосом упорно повторяет одно и то же: «Ехать надо, ехать надо…» Но сил нет ни открыть глаза, ни повернуться и расправить отяжелевшее тело, руки, ноги.
Только когда уже рассвело и за домом зашумели голоса и топот лошадей и скрип повозок, – доктор проснулся, с трудом отрешаясь от навязчивого кошмара. Присев на полу, оглядывая мутную в предрассветной утренней тьме комнату, доктор не сразу пришел в себя. В ушах все еще шумело: «Ехать надо, ехать надо…» И сразу в тон и в такт отвечало в голове доктора: «А на чем, а на чем?» В самом деле, на чем ехать ему, доктору, главному врачу и в отряде и в госпитале, на чем выступать в поход?
Приподнялся осторожно, чтобы не разбудить спавших почти вплотную друг к другу людей из своей «команды», как он называл ближайших помощников в госпитале и отряде. Мрачные мысли растаяли в мягких белокурых волосах, в пушистых ресницах, опущенных на румяную щечку, в пухлых маленьких губках, капризно, почти по-детски надутых и поднятых к смятому в пуговку носику. Только половина лица была видна в густой барашковой папахе, которой лежала голова Маруси. На черных кудрявых завитушках папахи лицо Маруси казалось белее и мелкие веснушки на носу и щеке были как легкие тени от усталости. Лицо от стриженных по-мальчишески волос казалось еще более моложавым для ее 18 лет.
«Эх, ты, воробышек, – подумал доктор, глядя с отеческой нежностью на спящую Марусю. – Из какого гнезда ты упала на такую страшную дорогу? Наше дело – мужское, ибо нам оставаться дома было нельзя».
Пока одевался и приводил свои вещи в порядок, думал больше всего о том, что было ближе к Марусе. Опять встал вопрос: зачем пожалел девчонку и подобрал ее, шедшую с трудом возле повозки, маленькую, с повязкой на голове, в стоптанных ботинках и в солдатской, длинной не по росту шинели? Почему не оставил в госпитале, а взял к себе в команду? Пожалел, что среди мужчин пропадет? И чего теперь нянчиться? Девчонка простая, молчаливая, ничего толком сделать не умеет и в госпитале плохая помощница у больных и раненых. И врет, и все врет и про себя, и про свою родню… Оттого, должно быть, что глупенькая; еще много в ней ребячьего, детского, беспомощного. И оттого ее и жаль, как малое неразумное дитя. О ней приходится думать, как о ребенке. Спит, как у себя дома в кроватке. И будить даже жалко.
Отдохнув глазами и мыслями на милом личике Маруси, вспомнил доктор, как было серо, пусто и одиноко для самого себя. А теперь рядом с ним почти родное существо, серыми глазами ищущее доктора в минуты опасности, в дни работы и в часы досуга в походе. А ночью маленькая девочка ложится с краешку возле доктора, как у надежной защиты от всех ночных страхов. Эти мысли о Марусе на короткие миги заслонили тревоги и заботы о наступающем дне. И опять заворочались, застучали тяжелые вопросы: «Ехать надо, а на чем?»
Вот и приказ – выступать в поход.
«Команда, вставай! К походу готовься!» – будил доктор команду. Позевывая, покашливая, поеживаясь от холода, потягиваясь, вставали. Уже совсем рассвело. Пасмурно на дворе. По улице беспрерывное движение людей и повозок. Надо торопиться в госпиталь. Скоро уж черед выступать и санитарному отряду.
«Взять коня у Маруси? Ледащий у нее коняка – маленький и слабый, ее, девчонку, с трудом волочит. У коллеги взять – не хочется обижать, и в таком походе без коня как без ног. Придется тогда коллеге пехтурой грязь месить. Самому шагать – по чину не пристало, не полагается», – думает про себя доктор. А вслух хотел было крепкое слово пустить по адресу того, кто накануне у него, задремавшего у края дороги, украл коня, срезавши повод, – да запнулся: в присутствии девчонки нельзя.
– Если бы знал вор, что конь докторский, не украл бы его? Как вы думаете, коллега? – спрашивает доктор.
– Все равно украл бы, – уверенно отвечает коллега. – А вы к станичному атаману адресуйтесь. Он вам в два счета коня достанет.
Уже раненые и больные размещены по повозкам, и госпиталь вместе с отрядом ждут приказа главного врача.
– Трогайтесь, марш! – приказывает доктор.
Маруся с тревогой посмотрела на доктора и хотела остаться. Доктор нахмурился и отрицательно покачал головой – поезжай, мол, с обозом.
Станичный атаман – седобородый, сухой от старости и еще больше увядший от беспокойства и хлопот с добровольческим отрядом, занявшим станицу и требовавшим от атамана непосильных для его возраста трудов, – только разводил руками, показывая тем, что нет никакой возможности достать коня, и не торопясь говорил:
– Все подходящее расхватали. Одна калечь осталась негодная. Вот и у меня – один только конь остался, да и тот слепой. А сказать правду, иного зрячего стоит. Был нашему дому другом и работником. Старший сын мой ординарцем на нем ездил. Конь крепкий; коли другого нет, берите до случая. Жалеть не будете. Довезет не вскачь, а шажком спорым пойдет.
«И то, – подумал доктор, – рысью с обозом не ехать. Да ничего другого и нет, чтоб разбираться. Не сгодится – брошу».
Вывел атаман старого, сытого и крепкого коня с мутными от бельма глазами, заседлал добрым казачьим седлом, приторочил сумы с докторскими вещами и подвел к доктору. Доктор сел на коня, приладился к седлу и коню. Конь и впрямь добрый и к поводу чуткий.
– Ну, теперь, доктор, глядите в свои оба, – шутит атаман. – А коли в Мариинской станице найдете другого, то коня моего оставьте в станичном правлении, чтобы знать мне, где моего старого друга найти.
Конь умный, путь-дорогу копытом чует и совсем не тяжело думать о дороге. Идет возле повозки
