Первый кубанский («Ледяной») поход - Сергей Владимирович Волков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Дай Боже счастья вам, дай победы, дай здоровья братьям-станичникам. Знаю, что мне жизнью рисковать придется, когда вернутся большевики в станицу и меня будут допытывать да квитаться за то, что кадетам служил. Старый я, а то и сам бы пошел с вами, – да пользы от меня мало будет. Коня последнего отдал. Чем пахать буду, не знаю. А может, и не придется мне в мое поле выезжать, землю свою поработать. Не простят мне большевики грехов моих казачьих и прикончат без милости. Ну и пусть будет, что пошлет Господь. Пожил, слава Богу… Коль не одолеем врага, нам – старым людям – все равно не покориться, и жить нам будет не в силу. – Смахнул атаман навернувшуюся слезу с глаз, уставленных на дорогу, по которой тянулись обозы и части отряда, миновавшие уже околицу станицы.
Шумно и суетно было в эти два дня постоя отряда. А теперь опустела, осиротела станица, и тихо, настороженно и жутко безмолвно по домам и улицам. Знают станичники, что скоро придут большевики и будут вымещать на безвинных свое поражение и трусость перед горсточкой храбрецов добровольческого отряда.
Понуро поплелся атаман в станичное правление, сел на приступку крыльца и задумался. «Тяжкая година, и не сулит она хорошего. Сколько трудов, сколько горя и страданий и смерти в злой междуусобице. Обида и разорение. На что один конь слепой убогий от всего добра у меня оставался, а и его не миновала горькая участь. Осиротел я, обезлошадел, а и конь мой, брошенный, как калека, пропадет с голоду. Бедный, бедный мой слепыш!..»
Черные без посевов поля вдоль дороги, черные, слякотью и грязью забрызганные лошади и повозки, с трудом везомые по вязкой, размокшей, изрытой колеями дороге. Чмок… Чмок… В каждом шаге тискают копыта черноземную слякоть. Стук, бряк… Громыхают колеса и кузова повозок, встряхивая седоков. Грязь все жиже; все больше и больше луж по дороге и по смежным полям. Вот уже, как в половодье, мелкие озера мутной воды в отсветах мутного, в тучах неба.
«А вдруг спотыкнется слепой конь мой!» – думает доктор. Нет, не дрогнет, не оступится старый конь. Осторожно, но уверенно ступает, чутко прислушиваясь и вздрагивая от холодных брызг, попадающих в губы, в глаза слепые, но умные, добрые глаза лошади, прошедшей тяжелую казачью службу. И чувствует конь седока-хозяина и друга, которому послушен и покорен.
«Ну разве не символическая картина?! Едет человек на слепом белом коне – это слепая судьба Белого движения. Не то везет человека конь, не то плывет человек вместе с конем по безграничному простору вод закубанских плавней. Эти широкие кубанские плавни – широкие просторы неизвестного, и где и как они станут твердью и что будет на ней для нас – не видать, как слепому».
Ну, шагай, шагай, мой слепой белый конь! Вывози, кривая на оба глаза моя обездоленная старая лошадка! Не падай, не роняй меня в придорожные лужи холодных плавней! Шагай рядом и вместе со всеми невольными спутниками похода на Кубань! Теперь ведет нас сам генерал Корнилов, и, быть может, мой белый конь, хоть и слепой, но верный казачий конь не отстанет от побед, в которые так хочется верить. Верить и победить во что бы то ни стало, как верит сам Корнилов и как побеждал от Ростова до встречи с нами за Кубанью».
Тяжел был этот первый день похода под командой Корнилова. Стояли самые холодные на Кубани мартовские дни, с дождем и ветром и хмурой пасмурью непогоды, с леденящей стужей, – и мучили истомленных раненых и больных. В этот день доктор вел свой обоз с больными и ранеными по дороге вслед за другими, идущими упрямо и покорно и безропотно, как слепой за поводырем.
На белом слепом коне по ледяной воде, бежавшей над мостом почти в уровень с перилами, в слепые сумерки раннего утра, натянутыми поводьями, как бы желая поднять как можно выше над бушующим половодным потоком храпящего в настороженности и чующего опасность коня, – переправлял доктор свой отряд через мост. Почти плыл с конем, мало думая о риске и для себя, и для обоза. Спасение только впереди, и нельзя ни на шаг, ни на минуту отставать от общего движения.
Вот уже слышнее стук копыт по деревянному настилу берега, залитого на многие версты. Твердь по ту сторону есть, и дорога видна меж двух рядов телеграфных столбов, стерегущих тракт на станицу Мариинскую.
Туда скорей, к мерцающим огням, еще не потухшим в остатке мартовской ночи; туда, к первым хатам, чтобы согреть закоченевших больных и раненых, измученных, промокших и заледеневших в эту беспримерно студеную, непогожую страшную ночь.
– Марш, марш! – кричит доктор в сложенные рупором руки.
Повозка за повозкой скатывается с берега на мост, обдавая брызгами и шумя потоками струй, охвативших и лошадей, и тачанки мутными полотнищами густой в напоре вод, бегущей стремглав реки.
– Ой, ох… Тонем… Гони! – вопят лежащие тяжелораненые и больные, которых достала ледяная вода на дне повозок.
Только тогда тронул своего коня доктор, когда пропустил всех из своего отряда, пустив коня быстрым шагом, чтобы пройти весь обоз и у каждой повозки осведомиться, не слишком ли промокли, и вслед сказать что-нибудь утешающее, что, мол, совсем скоро обогреемся и отдохнем.
– Скорее бы, – отвечали с повозок.
– Скоро ли? – спрашивали дрожащие от холода голоса.
А с иных повозок – только стоны, с других – только глядели глаза, полные муки и мольбы, и неслышный шепот посиневших губ. А было немало и таких повозок, где безмолвный покой, бледные без кровинки лица с опущенными веками говорили страшными словами жуткой смерти о том, что ледяная ночь доконала непомерными муками холода и тяжестью перехода. Им уже незачем теперь спешить, и ничто уже не отогреет застывшее навсегда сердце.
Доктор торопит коня, чтобы вместе с квартирьером поскорее доехать до станицы и захватить места для госпиталя. Кончились плавни. Хоть и топко по грязи, но можно бы пойти рысью, но слепой конь отвык от бега и только, ускорив шаг, зачастил ногами, сколько было старой силы.
Впереди уже близко горят огоньки станицы сквозь мутные силуэты хат и деревьев. Огни манят продрогших и усталых людей. Люди и кони ускоряют шаг, чтобы донести до казачьих хат неугасшее еще тепло живого сердца. Сердца людей, принявших тяжелый жребий борьбы за свою правду и не покорившихся.
И вместе со всеми торопливо
