Замкнутое пространство (сборник) - Алексей Смирнов

Спал Швейцер крепко, но проснулся рано. В подполе было холодно, его укутали ватными одеялами. Шуршали мыши и кто-то еще, но он провалился в сон, едва улегся. Проснувшись спозаранку, он не сразу понял, где находится, потом все вспомнил. Прошло не меньше часа, пока за ним спустилась Дуня; за этот час Швейцер передумал о многом. В мыслях он старался обходить стороной свое происхождение и думал лишь о его следствиях, да и то разорванно, перескакивая с одного на другое. "Так вот почему меня не посадили в карцер, — соображал он в сотый и двухсотый раз. — И доктор посматривал странно… Меня уже назначили в забой, берегли. Опасались попортить… И Оштраха тоже… Его, может быть, заодно пожалели, чтоб никто не удивлялся… А может, назначили его, а не меня…" Мысли сбивались на классику и вопросы вселенского масштаба. "Все зыбко… Все соткано Бог знает, из чего… Былиночка ему загадка… — Швейцер набрасывался на Достоевского. Умилитесь… Все слеплено из грязи, и мы тем паче…" Затем все и вовсе начинало скакать у него в голове: "Врага не бывает… Знамение — не в тени на солнце, а в наглой самодостаточности, торжестве солнца… под которым творятся страшные дела. В темноте-то случилось как раз хорошее: я убежал…"

Недостаток физического жевания компенсировался умственной жвачкой. Бессмысленно твердя про себя одно и то же, Швейцер ни на шаг не продвинулся в сторону выводов. Он не ответил на главный вопрос: что делать дальше? Вот съездит он в город, а что потом? Правда, сам город был для него тем же, чем для иных — Юпитер или Марс, и вряд ли справедливо было требовать от него каких-то решений, лежавших по ту сторону неизведанного. А неизведанное казалось столь обширным, что на его изучение не хватит оставшейся жизни. Швейцер почувствовал зуд в ногах, желая бежать — не обязательно в город, неважно, куда. Вскочить, завертеться волчком, разорваться по числу сторон света, включая промежуточные зюйд-зюйд-весты и иже с ними… Лопнуть от напряжения и обрести покой.

Однако спокойствие — не полное, конечно — пришло вслед за событием не столь мистического толка: рассвело, в подпол спустилась Дуня, и все сразу стало довольно неплохо.

В комнатах еще стоял полумрак, но смотритель был на ногах и кашлял откуда-то астматическим кашлем. Вокруг было множество предметов, назначения которых Швейцер не знал — столько, что он не стал и спрашивать: если ему повезет, то все разъяснится постепенно. Он разберется, что здесь к чему. Он научится жизни в мире, который от него тщательно прятали. Он так научится, что всем еще покажет. Не поздоровится никому. Еще не ясно, что и как он сделает, но сделает непременно, хватило бы времени.

Дуня покормила Швейцера остатками картошки, налила молока. Последнее он выпил с опаской: не пробовал отродясь.

— Пей, свежее! — пригласила его Дуня, не разобравшаяся в причине его секундного замешательства.

Швейцер, худо-бедно отдохнувший за ночь, готовился к новым впечатлениям. Он догадывался, что их будет слишком много, и заранее сдерживал себя. Он дал себе слово спрашивать только о самом важном, иначе запутается. Однако его так и подмывало выяснить назначение множества мелких вещиц и крупных предметов. Об этом назначении он чаще всего подозревал, но уверен не был: одно дело картины, фотографии и рассказы отцов, и совсем другое — осязаемая явь. Итак, он обошел молчанием маленький телевизор, необычную мебель, дымчатую хищную кошку, куриные яйца, мелкие деньги, черно-белые портретики в рамках и прочая, прочая; правда, не смог сдержаться, когда Дуня вывела из сарайчика мопед.

— Это что — ездить на нем? — спросил Швейцер недоверчиво.

— Это мопед, — Дуня нахлобучила себе на голову какую-то кастрюлю с бретелькой и влезла в старую кожаную куртку. Вторую кастрюлю она протянула Швейцеру. — Надевай!

— Зачем?

— Это каска, голову защищать. Ты что, не видел никогда?

Швейцер помотал головой, снял бейсболку и надел каску. Дуня помогла ему затянуть ремешок.

— Ну вот, небось не убьешься.

Швейцер, осваиваясь, лихо заткнул бейсболку за пояс.

— А зачем вам… эта штука? — Он робко указал на мопед. — Вы же можете ездить на… — Он запнулся. — На автобусе, — с трудом договорил Швейцер.

— Автобус редко ходит, — рассеянно объяснила Дуня, которая что-то подкручивала в моторе. — Утром и вечером.

— А почему вы вчера приехали не на этом?

— Серега меня за так подбросил, он всегда такой. Мопед много топлива жрет, дорого. А у меня смена кончилась. Я в магазине работаю, сутки через двое. И руки были заняты. Что ты все выкаешь? Как тебя звать по имени?

Швейцер покраснел. По имени его называли в исключительных случаях, и он почти забыл, что имеет имя.

— Зовите меня Куколкой, — вымолвил он в конце концов.

Дуня не удивилась и только поправила:

— "Зови"! Не зовите, а зови! У нас так не принято! Ладно?

— Я постараюсь, — обещал ей Швейцер. — В Лицее не говорят «ты».

Дуня пристально посмотрела на него, потом зло и сочувственно хмыкнула.

Из-за угла дома вышел смотритель, уже одетый в оранжевое.

— Слышьте, вы, молодцы, — вмешался он мрачно. — Если кто начнет допытываться, скажи: брат приехал, из… черт с ним, все равно, откуда… хоть из Минска, что ли. Или из Киева. Троюродный брат! — он повысил голос, и непонятно было, к кому он обращался.

— Ясно, ясно, — проговорила Дуня с легкой досадой. Она уселась в седло и оглянулась на Швейцера: — Чего смотришь? Садись и держись крепче! Понял, кто ты? Троюродный брат из Киева.

"А Киев еще есть?" — едва не сорвалось с губ Швейцера, перед мысленным взором которого промелькнули почему-то картины Киевской Руси. Но он смолчал и только деревянно улыбнулся — на всякий случай, чтоб никого не рассердить.

— Крепче держись! — повторила Дуня. — За куртку. Нет, не так. Что ты взял двумя пальцами! Давай лучше за талию обхвати. Вот так, и прижмись хорошенько.

Обмирая от странного и сладкого нытья где-то внутри — не то в груди, не то в животе, Швейцер повиновался и даже уткнулся носом в кожаную спину.

— Не дело ты придумала, — старик не унимался.

— Похмелись, утихни, — Дуня снова заговорила о чем-то непонятном.

— Да, похмелись! — сварливо передразнил ее отец. — Ну, Христос с вами.

И он вскинул руку для благословения.

Швейцер вздрогнул: упоминание Христа, который и здесь каким-то образом участвовал, разбередило в нем старые раны, только-только затянувшиеся непрочной корочкой. Без всякой связи со Спасителем он вспомнил про фотографические снимки и подумал о своем, бесценном, который странным образом забыл в Лицее. Казалось бы, что он, собираясь в побег, по всем неписаным законам был просто обязан взять с собой единственную святыню, но он не взял. Она выветрилась из его памяти, как ядовитый дым. Ничто на свете не бывает просто так. Хотелось бы знать, кем была та женщина с карточки, на которую он готов был молиться, когда бы не запрет на идолов. Впрочем, он тут же решил, что подобное знание ему вряд ли полезно — во всяком случае, сейчас. Может быть, потом, когда настанет судный день для этих негодяев… Когда он явится, сверкая взором, держа в руках…

Мопед простецки затрещал глупым, щелкающим треском.

— Ноги подбери! — крикнула Дуня, ерзая на сиденьи.

И Швейцер превратился в руки, колени и грудь — все то, что как-то соприкасалось с материей внешнего мира. Разум собрался в точку, интересуясь одним лишь умением мозжечка сохранять равновесие. Дуня погнала, как сумасшедшая, и вылетела на шоссе. Швейцер ощущал себя в волшебной реальности, чему во многом способствовали очки. Местность сделалась серой, точно из сна; сдержанное солнце низко принюхивалось над лесом, брезгливо пробуя верхушки на вкус. Дуня кричала какие-то объяснения, но Швейцер ничего не слышал. Треск мотора слился, соревнуясь, с сердечным боем; очень скоро мопед свернул влево, на узкую тропку, и Швейцер зажмурился. Отчаянно трясло, мопед порой взмывал в воздух, и лицеисту мерещились переломанные руки и ноги, кровавые брызги на листьях папоротника — который, вытеснив всю прочую растительность, надежно закрепился в его сознании и лез на первый план.

— А сколько нам ехать? — Швейцер, прокричал свой вопрос куда-то вниз, адресуя его седлу.

— Что? — не расслышала Дуня.

Вместо ответа Швейцер вцепился в нее крепче и помотал головой, показывая, что нет, он ничего не хочет знать. Но Дуня то ли догадалась о смысле вопроса, то ли просто продолжила уже начатую речь:

— В объезд не очень далеко! И дорога приличная! Километров сорок, а на автобусе — все семьдесят! Не надо так впиваться, мне же больно!

Швейцер осторожно пожамкал ее куртку, выпуская саму Дуню и забирая в горсти больше курточной кожи. Мопед в очередной раз воспарил, и Дуня восторженно завизжала. Они неслись вдоль глубокой канавы, по просеке. Тропа была узкой, но сравнительно ухоженной, свободной — за ней, без сомнения, следили и прибирали.