Пепельные цветы - Алексей Притуляк

- Да ничего там, - отозвался Маклахен. - Англию разнесли к чертям собачьим. Говорят, американцы вступили в войну и ударили по Кубе, по русским и по узкоглазым. Каша, в общем. Земля ходуном ходит, говорят, и вот-вот слезет с этой, как её... с орбиты. Говорят, калиматическое оружие применили ещё.

- К-кэ-э-лиматическое, - поправил Деллахи.

- Ну ккэлиматическое, мне без разницы, - даже не взглянул на него хозяин. - У русских и ещё где-то, в нескольких местах, земля лопнула после землетрясений. В Исландии вулкан загулял... Сейчас, говорят, русские из войны выбыли, а вся заваруха теперь идёт между штатами и узкоглазыми. Вот так-то.

- Ну, теперь всё будет как надо, - кивнул Липси. - Давно пора было штатам навести порядок.

- К-конечно, - вставил Деллахи. - Они н-нэ-э-наведут.

- Я что-то не то сказал? - смутился Липси, уловив в его голосе насмешку.

- Да уж, - засмеялся Маклахен, - если янки за дело взялись, пиши пропало. Видать, им где-то хвост прищемили, раз они ввязались. А то всё ждали, пока европцы с азиатами друг друга в пыль переработают.

- Ну-у, не знаю, - пожал плечами Липси.

- А не знаешь, так и нечего язык чесать, - усмехнулся Маклахен.

Он кряхтя поднялся и пошёл к лестнице наверх.

- Жрать нечего, - бросил на ходу. - Я вам готовить не собираюсь — не кухарка. И это... Коровку мою... Моуи... я вам не отдам. Это всё, что у меня осталось. От Меган.

Скрылся, яростно хлопнув дверью.

Нид Липси постоял в раздумье, глянул на остальных и тоже двинулся наверх.

- Липси? - позвала Беатрис.

Он оглянулся на неё, улыбнулся натянуто. Искренне улыбнуться не получалось. Смерть наверху, за дверью, не поджидала — это очевидно. Ведь Маклахен и Джайя живы. Меган умерла, да... Но она всё болела последние дни, не вставала даже. У неё удар был, а пепел и бомбардировки тут ни при чём. Да, смерть не поджидала, но и ничего хорошего там тоже явно не было. Но и сидеть в этом подвале он больше не мог. Какой смысл? Зачем всё?

- От страха не спрячешься, - повторил он одно из своих любимых правил.

Правило было, возможно, не очень к месту, но ничего другого в голову не пришло.

Подошёл к двери, толкнул, выскользнул наружу.

В коридоре, ведущем к подвалу, стоял полумрак. Было холодно, особенно после влажной духоты, создаваемой пятью телами и керосинкой.

Шаги Маклахена прозвучали где-то впереди, в гостиной. Хлопнула входная дверь. Всё стихло.

Липси замер, прижавшись к холодной стене, осторожно и зябко дыша, ожидая, что вот сейчас, в следующую секунду, лёгкие обожжёт и они откажутся дышать. Затуманится сознание, и он повалится на пол, ощущая тошнотворную близкую смерть.

Однако, ничего не произошло. Воздух был самый обычный, только не по-июльски холодный. Пахло деревом и пылью — с тех пор, как Меган слегла, в доме, кажется, никто не убирался.

Он вздохнул и пошёл, осторожно ступая, стараясь издавать как можно меньше звуков, чтобы не разбудить задремавшую смерть, к двери в гостиную.

Догорал камин. Было тепло, даже жарко. Запылённое окно почти не пропускало света, так что комната тонула в полумраке. После мрачного и вонючего подвала эта невзрачная гостиная показалась ему просторной и такой уютной! Однако, толстый слой пыли, который покрывал всё — стол, радио, полки, стулья, — и тропа, протоптанная Маклахеном в пыли на полу, навевали уныние.

Липси торопливо пересёк комнату и открыл дверь на улицу.

Он ожидал увидеть что угодно, но только не это.

Чёрно-пепельного цвета низкое небо застилало землю от горизонта до горизонта, а горизонт был так близок, что казалось, до него можно добросить камень. И до неба тоже можно добросить камень. Только сделать это никто Липси не заставил бы — уж слишком оно было страшным, это притихшее небо, и казалось, что если нечаянно потревожить его, оно немедленно обрушится на землю всей своей массой, под грохотание громов и ослепительные вспышки молний.

Всё терялось в мутной дымке — почти не было видно причала внизу, а море, такого же пепельного цвета, как и небо, сливалось с ним воедино, так что и не понять, где кончается одно и начинается другое.

В оглушительной тишине шаги Липси протрещали громом небесным. Бросив взгляд на землю, он увидел, что пожухлая серая трава ломается под ногами тонкими льдистыми иглами. Там и тут лежали пятна снега, мало похожего на снег, а скорей — на посеревший от грязи град. Этот град шелестел и хрустел при каждом шаге, но звуки не разносились — они отражались от плотной массы серого воздуха и метались вокруг, на расстоянии вытянутой руки, и быстро угасали. Цветы, - Липси помнил, что это должны быть цветы, - торчали из земли застывшими пепельно-ледяными скульптурами, хрупкими и страшными в своей неузнаваемости.

Он замер, чуть отойдя от крыльца, озираясь.

- Эй! - произнёс через минуту, надеясь, что Маклахен отзовётся. Но голос увяз в трясине непроницаемого воздуха.

Было трудно, почти невозможно дышать. Воздух был так сух и напоён невесомым пеплом, что грудь буквально раздирало при каждом вдохе.

Он достал платок, прижал его к лицу, закрывая рот, ощущая на зубах вязкую грязь. Легче дышать не стало, но по крайней мере вдыхаемая масса была теперь не такой плотной.

Слева, в тумане, хлопнула дверь коровника. Звякнул замок. Появился в тумане силуэт Пирса Маклахена. Он шёл, ссутулившись, тяжело согнувшись, и вытирал ветошью руки. Лицо его было перекошено то ли болью, то ли усилием, которое приходилось делать, чтобы вдохнуть эту кашу.

- Что? - спросил он, наткнувшись на Липси, и тут же лихорадочно закашлялся. - Наслаждаешься видами, хохотун?

И, наступив Липси на ногу, не останавливаясь и не извиняясь пошёл к крыльцу. Липси только глупо пожал плечами ему вслед.

- Как там ваша коровка? - крикнул он, когда Маклахен уже открывал дверь.

Хозяин что-то ответил, но Липси не расслышал в этой туманной гуще.

Он огляделся. Надо было идти в дом, но зрелище острова, тяжёлого неба и моря было таким завораживающим, что он нерешительно топтался на месте некоторое время, а потом, хрустя в густой тишине градом и ломкой травой, пошёл вокруг гостиницы.

Проходя мимо коровника, едва не подскользнулся и не упал. Ему стало страшно. Падать в этот ледяной пепел очень не хотелось.

Оторвав на минуту платок от лица, увидел чёрное пятно, которое образовалось на месте, где его рот с усилием втягивал воздух. Закашлялся и некоторое время стоял, отплёвывая густую мокроту и грязь.

Это была смерть. Надо было идти в гостиницу, спуститься в подвал, забиться там в самый дальний угол, уснуть... и проснуться лет через двести, когда всё уже кончится, когда последствия войны уйдут в прошлое, а земля снова приобретёт привычный вид.

Что-то попало под ногу — какой-то камешек... Ещё один... и ещё. Он присел на корточки, всматриваясь. И замер от ужаса.

Под ногами, на несколько метров, или десятков метров вокруг, лежали на земле замёрзшие, окоченевшие тела птиц. Целая стая птиц просыпалась с неба — давно, уже не меньше суток, наверное. Трупы были припорошены снегом и успели окоченеть до каменной твёрдости.

Липси резко поднялся, от чего чуть не упал тут же — голова закружилась, в глазах потемнело. Постояв, повернул обратно и быстро пошёл к крыльцу.

С неба вдруг рухнул на голову рёв и свист — внезапно и оглушительно. Невольно Липси повалился на землю, накрывая затылок руками, ожидая испепеляющего взрыва.

Но взрыва не последовало. Самолёт, - а это был самолёт, - проревел над головой, уносясь куда-то в сторону материка. Чей он был? Американский? Английский? Или китайский, который нёс очередную атомную бомбу?.. Хотя, нет, это был, конечно, не бомбардировщик — слишком низко и быстро он летел.

Прямо перед лицом Липси, перед глазами, торчал из земли надломленный стебель какого-то цветка. На маленьком листке застыла, скрючилась и засохла, почерневшей заиндевелой каплей смерти, божья коровка.

Жгучие слёзы проступили на глазах Липси, рот скривился в беззвучном плаче. Он перевернулся на спину и зарыдал в голос, наблюдая за бурой полосой, которую оставил после себя самолёт — словно в этой тьме, в черноте дыма и пепла, пролетел сказочный огнедышащий ящер, который испепелил землю вокруг и теперь унёсся дальше — сжигать, умерщвлять, уничтожать.

Он лежал так несколько минут — в растаявшем под его телом пепельном снегу, забыв о платке, сотрясаясь в рыданиях — грязный, жалкий обломок недавней жизни, в которую теперь верилось всё меньше и меньше.

Потом поднялся и поплёлся к гостинице.

А с неба вдруг посыпался снег — медленный, крупный и серый.

18. День двадцатый. Беатрис

Последняя любовь, оказывается, может быть гораздо больней первой, которая должна быть несчастна по определению. Во всяком случае, последняя — безнадежна. Первая любовь — это в первую очередь надежда. Последняя — безнадежность.

Теперь Беатрис нисколько не сомневалась, что любовь её — последняя, и что именно в том смысле, который подразумевала Джайя на самом деле.