Деды - Всеволод Крестовский

Весть об этом повелении, как громовой удар, поразила всю Россию, и по преимуществу дворянство. Паника увеличивалась еще новыми слухами о том, что буде кто не явится в срок, то не только что будет исключен из службы, но и имена всех таковых «имеют быть сообщены в герольдию[232], дабы впредь никуда уже не принимать исключаемых и вычеркнуть их из дворянских росписей. Тысячи нареканий, сетований, вопли и слезы посыпались отовсюду на новые „деспотические“ порядки. Множество гвардейцев из тех, что лежебочили в деревнях, успели не только пожениться, но и детей своих записать в гвардию; другие кусали себе с досады губы и пальцы, каясь, что не успели вовремя выйти в отставку, третьи рассчитывали на сей год наверняка выскочить в капитаны или полковники, получить доходные полки. И вдруг все это лопнуло, все мечты и надежды рассыпались прахом!.. Все это гвардейство сходило теперь с ума и мучилось тоской, не зная, что делать и как предстать пред лицо монарха. Но безвыходнее всех оказалось положение тех отцов и матерей, у которых дети числились на службе гвардии сержантами еще в материнской утробе и, будучи теперь в младенческом возрасте, писались отпущенными домой для окончания образования в науках. Многим из этих младенцев благодаря деньгам и проискам не только служба считалась за действительную, но даже было „приклепано“ по нескольку лишних годов, и нашлось множество примеров, что в полковых списках показывались 16– и 18-тилетники – те, кому, в сущности, не было еще и 10-летнего возраста. Как со всем этим было показаться на глаза государю, который строго и неукоснительно требовал к себе на личный смотр всех без исключения отпускных гвардейцев?

А между тем как ни круто было, но высочайшее повеление приходилось исполнить. Местные административные и воинские власти повсюду разыскивали гвардейцев и волей-неволей выпроваживали их в Петербург. Со слезами и горем, с воплями и проклятиями „деспотизму“ жены отправляли мужей, сестры – братьев, матери – детей своих. Все большие почтовые дороги усеяны были кибитками скачущих гвардейцев, старых и малых, и матерей, которые в страхе и трепете везли своих грудных сержантов и прапорщиков на смотр государю. Ямские слободы спешили пользоваться обстоятельствами этой усиленной гоньбы и драли за лошадей неимоверную плату, умножая этим всеобщий ропот и неудовольствие. „Сим-то образом, – заключает бытописатель, – наказано было наше дворянство за бессовестное и бесстыдное употребление во зло милости милосердной монархини и за обманы его непростительные“[233]. А вместе с тем надо заметить, что мера, в сущности вполне законная и справедливая, послужила для большинства дворян первым предлогом к ропоту и недовольству против нового правительства.

Надо было выбить из гвардии ее преторианский[234] дух, что воспитался в ней благодаря тем политическим переворотам, в которых со смерти Петра I она постоянно принимала участие и пользовалась за то мирволением да поблажками со стороны высшей власти. Надо было заставить гвардейцев сделаться в настоящем смысле солдатами, а не преторианцами, не лейб-кампанцами[235], среда которых постоянно доставляла контингент политических авантюристов, иногда высокодаровитых и даже гениальных, но чаще всего алчных и своекорыстных, при полной посредственности ума и характера. Павел вполне понимал все безобразие подобного преторианства и одной из первых своих целей поставил радикальное искоренение его. Все малолетние и неслужащие гвардейцы были исключены из списков, некоторые чины, как, например, сержантские, секретарские, обозничьи, были уничтожены и все вообще понижены против прежних рангов. До сего времени каждый гвардейский рядовой считал себя не иначе как наравне с армейским прапорщиком, а сержант – не ниже капитана. Император же Павел, согласно с регламентом Петра Великого, установил, чтобы одни лишь гвардейские офицеры, но отнюдь не солдаты, считались выше армейских на один только чин и чтобы впредь из гвардии вовсе не выпускать в армейские полки с повышениями, да и в отставку увольнять не армейскими, а гвардейскими же чинами. Этим он добился того, что гвардия в его короткое царствование оставила свою былую кичливость и политическое самомнение, а сделалась только войском, и притом отлично дисциплинированным. А чтобы и самая внешность ее не напоминала ей прежнего преторианства, император заменил ей пышные и дорогие мундиры самыми простыми и дешевыми.

Служба стала строга и тяжела. В шесть часов утра все солдаты и офицеры, не исключая даже и великих князей, уже присутствовали на съезжих полковых дворах и до самого полудня – какая ни будь там стужа или слякоть! – занимались военными экзерцициями. О шубах, муфтах и каретах не стало и помину в среде гвардейского офицерства. Но… в большинстве этой среды все росли и росли затаенное неудовольствие и ропот. Новые требования и порядки после недавнего приволья казались гвардейцам насилием и произволом деспотизма.

XIV. Заветный червонец

В отдельном кабинете ресторации Юге, которая помещалась в Демутовом трактире, сидело за завтраком несколько гвардейских офицеров. Чины все были небольшие: от прапорщика до капитана включительно. На столе стояли устерсы, холодный ростбиф да несколько бутылок портеру[236] и разных вин, которые своей пустотой очевидно доказывали, что господа офицеры успели оказать им подобающую честь. Лица состольников уже достаточно подрумянились, пенковые пипки[237] дымились в устах, камзолы были нараспашку; но разговоры этой компании далеко не отличались той громогласностью, какая по-настоящему необходимо должна была бы сопровождать приятельскую беседу при таком «легком» подпитии. Говорили тише, чем в обыкновенный голос, – разговор шел о современных порядках. Екатерининские гвардейцы осуждали новые требования и строгости военной службы и приходили в негодование и ужас от новой меры наказания, которая доселе никогда не применялась к офицерам и почиталась между ними за наказание позорное: на днях два гвардейских офицера за какую-то ошибку на вахт-параде отправлены были под арест на гауптвахту[238].

– Слыханное ли дело! Офицера, дворянина – и вдруг под сюркуп[239] часового!.. После сего и служить невозможно!

– Чего невозможно! – возражал Черепов. – Стоит только устав вытвердить.

– А ты его небось вытвердил?

– Я вытвердил.

– Исполать[240] тебе! Ну а нашему брату, ей-богу, это такая немецкая тарабарщина!.. То ли дело устав при матушке Екатерине!

– Ничего, стерпится – слюбится, ребята!

– Да, тебе хорошо говорить! Ты в харитоновских адъютантах сидишь, как у Христа за пазухой; а ты, сударь, пожалуй, изволь на наше место стать, в строй, на морозец, так инако запоешь. Офицер должен украшать собой службу, а тем паче гвардейскую! Офицер, ежели он есть человек благорожденный, обязан иметь гардероб пристойный и богатый, негнусный стол, выездной экипаж с гусаром либо с егерем… А ныне что?! Вырядили нас в эти грошовые обезьяньи мундирчики и заставили ездить верхом либо в простых санках в одиночку, да мало сего – еще за обедом опричь[241] двух блюд воспретили иметь! И ходи по чину, и одевайся по чину, и ешь по чину! Да я не по чину, а по утробе желаю!

– И однако ж это не мешает нам услаждать себя устерсами в сей ресторации, – улыбнулся Черепов.

– Да! Услаждайся под сурдину и разговаривать громко не смей! Мы теперь, брат, и караул не инако заступаем, как захватив в карман несколько сотен на тот случай, что ежели неравно прямо с поста на курьерской тройке в Сибирь отправят, так чтобы хоть сколько-нибудь деньжонок было при себе на дорожные расходы!

– Уж будто так!

– Доточно говорю! Поверь, пожалуй!

– Н-да!.. Времена!.. – вздохнул один из офицеров, постарше других годами и чином. – Не единожды вспомянешь прежнюю службу! То-то роскошь была!.. В карауле, бывало, стаивали по целым неделям, так что, отправляючись на пост, берешь с собой и перину с подушками, и халат, и колпак, и самовар. Пробьют это вечернюю зорю – поужинаешь, выпьешь здорово, разденешься и спишь себе вволю, как дома. Но уж в особливости в утеху было стаивать летом в загородных постах. Встанешь, бывало, с солнышком и пойдешь себе, не одеваясь, а так как есть, в колпаке да в халате, в лес за грибами – любо! И никаких никогда историй, и никаких происшествиев. Бог хранил! А уж этих формальностей вовеки не знали! А теперь тебя хуже чем в профосы[242] трафят[243]! То и дело читаешь в «Ведомостях»: таких-то и таких-то выкинуть из службы, яко недостойных! «Выкинуть»! Хм!.. Как ошурок[244] или тряпку какую!.. Срам и позор благородному дворянскому сословию! Каково терпеть-то это!

– А что, государи мои, не прокинуть ли с горя в фараончик[245]? – предложил кто-то из офицеров.