Деды - Всеволод Крестовский

– Солдат, стой!.. Господин офицер, стойте!..

Оба остановились, и в то же мгновение оба обернулись назад и замерли, окаменев в невольном испуге.

К ним, ухватив кучера за кушак и приподнявшись в одиночных легких санях, подъехал император.

– Чью несешь ты шпагу? – спросил государь вестового.

– Их благородия, – смущенно отвечал перепуганный гвардеец, указав глазами на Черепова.

– Их благородия? – повторил государь, принимая удивленный вид. – О?! Неужели! Стало быть, надо думать, что их благородию слишком тяжело носить свою шпагу, и она им, видимо, наскучила. Пожалуйте-ка сюда, господин офицер, приблизьтесь! – строго позвал он Черепова.

Тот подошел, не предвидя ничего доброго.

– Ага, так это вы?! – гневно воскликнул узнавший его император. – Так это вы, сударь!.. Весьма сожалею!.. Жалуя вас в офицеры моей гвардии, не чаял я, сударь, что вы окажетесь столь небережливы к своему чину и притом столь нежны, что даже шпагу будете считать себе отягощением.

Черепов, не постигая до сей минуты, в чем дело и за что такой гнев, торопливо ощупал свой левый бок и только тут с ужасом заметил, что он без шпаги.

– Ну, любезный, – продолжал государь, обращаясь к вестовому, – так как сему офицеру шпага его тяжела, то надень-ка ты ее на себя, а ему отдай штык свой с портупеей[252] – это оружие будет для него полегче.

Ошеломленный Черепов понял, что этими роковыми словами вестовой произведен в офицеры, а он разжалован в солдаты, и машинально надел на себя амуницию рядового.

– Ступай в полк, – говорил между тем государь гвардейцу, который живо подстегнул себе офицерское оружие, – явись твоему начальству и скажи, чтоб сего же дня при вечернем рапорте мне о тебе доложили. Как твое имя?

– Изот Нефедьев, ваше императорское величество!

– Хорошо, любезный! Ступай. А ты, – сверкнул государь глазами на Черепова, – становись на запятки!.. В крепость! – крикнул он затем кучеру – и бодрая лошадь помчалась.

Был четвертый час дня. На дворе стояла непогодь и ростепель, с моря дул порывами сырой и холодный ветер, но в улицах было людно, и на Невском проспекте сновало много экипажей. Еще издали завидя императора, народ торопливо снимал шапки и кланялся; возки, кареты и извозчичьи санки останавливались среди улицы; из экипажей выскакивали седоки, сбросив свои шубы, и становились – мужчины прямо в грязь, на мостовую, а дамы на каретную подножку – и встречали проезжавшего государя глубокими поклонами. Беда, если бы кучер оплошал и не остановился вовремя: по проезде государя полиция тотчас же арестовала бы виновных, причем и экипаж с лошадьми был бы отобран в казну, и кучер с форейтором насиделись бы на полицейской съезжей, где были бы высечены розгами, и выездному лакею (как и бывало то в иных случаях) забрили бы лоб[253], да и господа натерпелись бы множества хлопот и неприятностей. Эти строгие требования уличного этикета казались более всего обременительными и несносными для столичной публики, вызывая в ней постоянный ропот на новые порядки.

Видя гневное лицо государя и гвардейского офицера с солдатской портупеей на запятках его саней, прохожие с любопытством оборачивались вослед последнему и окидывали его сострадательными взглядами. Всяк догадывался, что это, должно быть, новый несчастный, которого, наверное, упекут куда-нибудь далеко.

И сам Черепов думал про себя то же.

Смутно и горько было у него на душе.

"Теперь прощай!.. Теперь уже все пропало! – думалось ему в то время, как царский рысак бойко мчал легкие санки по людным улицам. – Вот она, фортуна[254]!.. Ох, эта фортуна-цыганка, как раз обманет!.. А она… Она-то, моя радость, ждет, поди-ка, сердится: что, мол, замешкался!.. И не чает, что ты уже в солдатах, на дороге в каземат, а оттуда, вероятно, в ссылку, в какие-нибудь отдаленные сибирские гарнизоны…"

Черепов знал, что в этих случаях не шутят, и высочайшие повеления выполняются комендантом Аракчеевым немедленно, с быстротой изумительной. Ему стало жутко, когда подумал, что не успеет он теперь не только известить графа Харитонова письмом о своем неожиданном несчастье, что Лиза о нем ничего не узнает, но что не дадут ему даже захватить с собой перемену белья да кой-какое теплое платье, что так и посадят, как есть, в одном мундирчике, на курьерскую тройку, рядом с полицейским драгуном, и помчат через два-три часа в те страны, куда и ворон костей не носит. На свою беду, и деньги-то все проиграл он в проклятый фараончик! Как быть? За что ухватиться? С чем ехать в дальний и трудный путь?

В кармане у него оставался всего-навсего единственный и последний его заветный червонец.

"Мать-покойница благословляла на счастье либо на крайний черный день… Вот он и пришел, этот черный! – думалось Черепову. – Как же теперь обернешься, да и много ли на такую сумму сделаешь?! Тулупишко да кенги[255] где-нибудь на попутном базаре купишь, коли дозволят, а на иное что и не хватит. Да пока купишь-то, ночью мороз ой-ой какой проберет… Смерть!.. Уж и теперь ветер до костей пронимает… Жутко!"

А бодрая лошадь меж тем все мчит и мчит по улицам легкие сани, и с каждым шагом все ближе и ближе к Петропавловской крепости, и прохожие все так же торопливо и смятенно спешат с глубоким поклоном обнажать свои головы.

"Господи! – думает Черепов. – Если бы была хоть какая-нибудь возможность заговорить, объяснить ему, как и почему это так случилось… Если бы он мог узнать все как есть и какие мои побуждения были… Да нет! Это невозможно!.. Нечего и думать пустое… Твоя, Господи, воля святая, будь что будет! Видно, уж судьба такая на роду мне написана. Нечего, значит, и жалеть себя!"

И, думая таким образом, вдруг заметил Черепов на дощатых мостках какого-то дряхлого и больного старика нищего, очевидно отставного солдата, который, ковыляя на костыле и протягивая к прохожим руку, дрожал от холода и кутался кое-как в скудные и рваные лохмотья форменной епанечки.

"Я-то еще хоть молод и бодр, а вот этому каково! Может, семья с голоду да холоду помирает", – мелькнуло в уме Черепова, и сердце его сжалось от боли и сострадания при этой мысли.

И вдруг, по первому порыву сердца, почти не отдавая себе отчета, что делает и какие, еще более страшные последствия могут из этого выйти, Черепов повелительно крикнул царскому кучеру:

– Стой!.. Остановись на минуту!

Кучер по привычке, почти машинально придержал вожжи и в недоумении, одновременно с удивленным государем, оглянулся.

Лошадь остановилась.

Черепов соскочил с запяток, подошел к нищему, полез в свой карман и, вынув заветный червонец, сунул его в дрожащую руку калеки.

– Дай тебе Господи… Спаси тебя Мать Пресвятая Богородица! – зашамкал, крестясь, вослед ему несчастный.

– Пошел! – крикнул кучеру Черепов, спешно вскочив на запятки.

Лошадь снова помчалась.

Прошла минута – Павел не обронил ни единого слова. Прошла еще минута.

– А какой на тебе чин, братец? – вдруг обернул он искоса лицо свое на Черепова.

– Рядовой, ваше императорское величество, – отвечал тот.

– Рядовой?… Ошибаешься, братец, не рядовой, а унтер-офицер.

– Унтер-офицер, ваше императорское величество!

– То-то!

Едут далее. Переехали по льду через Неву. Вот и Иоанновские ворота Петропавловской крепости.

Черепов недоумевает: "Что ж это, в самом деле, значит и как объяснить себе? – произвел в унтер-офицеры, а все-таки везет в крепость".

Перед самым въездом в ворота государь опять искоса повернул к нему лицо свое:

– Какой на тебе чин, сударь?

– Унтер-офицер, ваше императорское величество!

– Неправда, сударь, – корнет.

– Корнет, ваше величество! – подтвердил Черепов, все более и более приходя в недоумение и не зная, чем-то еще все это разрешится на главной гауптвахте, внутри крепости.

Он испытывал нечто похожее на внутреннее ощущение утопающего человека, которому кажется, что уж он совсем погиб, тонет окончательно, захлебывается, – и вдруг какая-то счастливая волна опять выносит его на поверхность, опять он видит на мгновение людей и небо и дышит воздухом, и вот кидают ему с берега спасательную веревку, он уже ловит ее руками, радостная надежда оживает в его душе, но он еще боится верить своему спасению: а вдруг капризный вихрь вырвет у него из рук эту веревку, вдруг новая волна опять окунет его в бездну…

Но – слава богу! – крепость проехали благополучно. Государь не остановился ни пред главной гауптвахтой, ни у подъезда комендантского дома; а при выезде из тех ворот, что мимо кронверка[256] ведут на Петербургскую сторону, опять обратился к Черепову:

– Господин офицер, какой ваш чин?

– Корнет, ваше императорское величество.

– Ан нет, не корнет, – поручик, сударь.

– Поручик, ваше величество.

– То-то.

Едут далее, по Петербургской стороне, мимо церкви Николы Мокрого, на Тучков мост выезжают.