Флейта Нимма - Марина Кимман

Стоило ли вообще переживать?

Глава 8. Где душа у флейты?

Ворона стояла на пороге. У Аллегри ее размеры вызвали некоторое беспокойство — не каждый день видишь птицу размером с небольшую лошадь — однако он не боялся. В клюве у нее была зажата палка или металлический прут, сразу и не разберешь.

Она хрипло каркнула, прут упал на землю. Подтолкнув его лапой, птица разбежалась и тяжело взлетела. Вместе с ней с окрестных краснолистов поднялись стаи ворон.

Странно, подумал художник. Он не помнил, чтобы в Алавесте когда-либо росли чатальские деревья.

Ну конечно, это был сон, и проснулся Аллегри не где-нибудь, а в гостинице Парапелта. За ночь выпал снег, и было слышно, как на улице переругиваются владельцы повозок, застрявших в грязи.

Вставать не хотелось, и он знал, почему.

Встреча с сестрами все только запутала. Дудочка разбита, и куда идти, было не совсем ясно.

Шати упоминала Храм Музыки. Алис говорила о нем. Возможно, в чатальской библиотеке есть какие-нибудь сведения…

Единственное, что знал художник — так это то, что Храм принадлежал к древней культуре Ао-нак. Значит, искать следовало вокруг Осеморя.

Он хмыкнул, разглядывая потолок гостиницы. То, что он знал об Осеморе, относилось скорее к разряду сказок, причем не самых веселых. Одни болота Мин-Мин с их людоедами чего стоят. А тамошние горы? Разве есть более суровое место на Агатхе?

Аллегри поежился, но потом решительно встал. Если надо, он проверит это на себе. И сделает все, чтобы найти флейту. Или создать ее.

Художник оделся, вышел в коридор гостиницы… и запнулся о порог комнаты.

Сон это или реальность? Аллегри ущипнул себя. Нет, все на самом деле.

На полу лежала флейта. Та самая.

Можно ли споткнуться о галлюцинацию? Не веря своим глазам, художник взял ее в руки, оглянулся по сторонам и вернулся в комнату, плотно прикрыв дверь и зашторив окна.

Как и во сне, инструмент был сделан из черного дерева, такой твердости, что он легко мог поспорить в этом с камнем.

Аллегри сел на кровать.

Не может быть, подумал он и поднес флейту к губам, с нетерпением ожидая первых нот волшебной мелодии — мелодии, которая могла создавать новую реальность.

Она издала жалобный стон и замолкла. Как Аллегри не старался после этого, из нее больше не вышло ни звука.

Некоторое время он просто смотрел на инструмент — слишком уж резко разошлись сон и явь.

Внешне флейта ничем не отличалась от той, за которой Аллегри гнался все это время. Почему тогда она не поет? Не исполняет его мечты?

У нее словно не было души.

Вот оно, ключевое слово. Душа.

Художник смутно надеялся, что в Храме Музыки остались осколки таблички, с которой туда приходили Шати и ее сестры. Он не знал, что будет делать с ними, но другого выхода, кроме как найти их, у него не было.

Столица, как и сама страна, называлась Чатал. Художник заранее знал, что это необыкновенное место. Ему много рассказывал о ней не кто-нибудь, а сам Меро, пожалуй, уже тогда лучший поэт Эоники и знаменитый путешественник.

Еще он говорил, что местные дома похожи на бублики, причем глава клана и дети живут на южной стороне, той, которая в любое время года больше всего освещается солнцем.

Что ж, вид на долину действительно был примечательный. Аллегри даже попридержал мулов.

Красные леса на горизонте сливались с закатом, а на фоне снега, последние дни валившего в полную силу, здания Чатала выглядели как россыпь маковых зерен.

Они действительно походили на бублики — как будто кто-то из пирога вырезал середину. Кроме того, здесь были и привычные глазу дома, но их было гораздо меньше, и стояли они на отшибе.

Отдохнуть и согреться, думал Аллегри. Кость и Ночка изрядно продрогли за сегодняшний день, и художник, которого никогда в жизни не интересовали животные, невольно жалел их. Чтобы немного облегчить им дорогу, он сошел с повозки, благо до Чатала оставалось всего ничего.

Флейта и записи Алис лежали в заплечном мешке, с которым Аллегри не расставался ни на секунду, словно боясь, что они могут внезапно исчезнуть.

На подходе к городу он заметил нечто странное. Здесь было огромное количество детей. Везде находился какой-нибудь ребенок, то рисующий на снегу затейливые узоры, то играющий с другими в снежки.

Между тем взрослые как пропали из этого города. Только проплутав в Чатале с полчаса, Аллегри наткнулся на парня, который стоял, прислонившись к стене одного из домов. Вид у молодого человека был несколько слабоумный: положив руку на пузо, он меланхолично жевал кусок хлеба. Художник при взгляде на него почему-то подумал о коровах.

— Любезный, — сказал Аллегри, не зная, как еще обратиться к нему, — где у вас тут поесть можно?

Тот ткнул ему в лицо обкусанную краюху. Вероятно, особенной радости на лице художника не выразилось, и парень тут же забрал ее обратно и пожал плечами. Аллегри спросил снова.

И снова.

Наконец, когда Аллегри почти потерял терпение, парень махнул рукой в сторону двери.

Не факт, что это и было ответом на его вопрос, однако художник решил зайти. Мало ли, вдруг там окажутся более вменяемые люди. Привязав Кость и Ночку к дереву, он стукнул в дверь.

Она скрипнула и открылась. Повеяло чем-то вкусным, кажется, мясным пирогом; Аллегри услышал гомон, изредка перебиваемый визгливым женским смехом.

Ошибиться было невозможно: трактиры в любой части света похожи друг на друга, даже если у них, как в данном случае, не было вывески.

Внутри оказалось шумно, сумрачно. Аллегри первым делом поговорил с мальчишкой о своих мулах. Тот все время косился в сторону двери: ему хотелось играть с другими детьми, но его не отпускали. Пристроив Кость и Ночку, художник плюхнулся на свободную лавку. Он только сейчас, в тепле, понял, насколько устал и замерз.

Еду и пиво здесь разносила женщина, такого высокого роста, что оставалось только завидовать ловкости, с какой она справлялась с многочисленными подносами, при этом не стукаясь о притолоку. Кожа ее слегка отливала золотом: судя по всему, родилась она в какой-то другой стране. У коренных чатальцев этот оттенок мог свидетельствовать разве что о желтухе.

— Что-нибудь погорячее, — заказал Аллегри. — Неважно что, лишь бы жевалось.

Его сосед по столу одобрительно хрюкнул в кружку пива; другой, тот, что сидел напротив, скорчил рожу, которую, при известной доле фантазии, можно было принять за улыбку.

Художнику стало не по себе. Он, наконец, разглядел, кто оказался вокруг него. Такие разбойничьи морды встречались ему только в молодости, когда он, в поисках интересного объекта для живописи, нанимал нищих позировать. До тех пор, пока его дом не ограбили.