Высшее общество - Бертон Уол

– Не очень холодное, но ничего. Годится.

– Годится! – хохотнула Сибил. – Это ты годишься!

Она пощекотала его по ребрам, а он улыбался, но терпел и, наполняя стаканы, не пролил ни капли.

– Ничего, что я пьяная? – спросила она.

– Скорее, ты очень чувственная. К тому же, трезвая ты бы меня просто не подпустила. Или ты это нарочно?

– Что нарочно? О чем это ты?

Он поднес палец к губам. Тихо, мол. На такой высоте самолет летел удивительно бесшумно. Из соседнего отсека доносилось похрапывание. Сибил шепотом повторила:

– О чем ты?

– Да о том, что ты поступила очень разумно. Лучший способ провести время в самолете – это напиться. Иначе бы мы оба изнывали от скуки, каждый на своей койке. Страшно подумать!

Сибил ненадолго задумалась. Действительно, как только они сошлись где-то в шести милях над Оттавой, лететь стало очень даже приятно. Он был неутомимый любовник. И очень изобретательный. Она восхищалась им, но как бы со стороны. Прислушавшись к себе, она поняла, что не испытывает к нему никаких чувств. Да, она расслабилась, успокоилась, приятно устала, как будто отзанималась в гимнастическом зале.

– Ты очень правильно сделал, что раньше ко мне не приставал, – сказала она.

– Значит, забыла. Я же погладил тебя тогда, в Найроби, когда мы познакомились.

– Ничего я не забыла. Я хотела сказать, здесь не приставал, в самолете… перед тем, как сюда влез.

– Здесь для этого слишком мало места. Поэтому пришлось идти напролом.

Сибил улыбнулась. Она и не думала отказывать ему. Ведь она была почти уверена, что он захочет с ней переспать. Вот только как это будет, она себе не представляла. Она даже не стала надевать ночную сорочку. И, увидев его лицо, услышав его мягкий, вкрадчивый голос: «Будь умницей, подвинься. Я не хочу тебя раздавить», – она приняла его без звука. К тому же он пришел к ней в халате, свежевыбритый, с запахом одеколона и зубной пасты, да еще и с двумя бутылками шампанского. У Сибил просто закружилась голова. «Такое бывает только в женских гимназиях», – подумала она. Поскольку она никогда там не училась, это произвело на нее впечатление.

Тут Тедди Фрейм перебил ее мысли:

– Ты любишь Ван ден Хорста?

– Нет.

– А второго, Ормонта, его любишь?

– Ну, положим, а что?

– Отрабатываю упражнение.

– Что это значит?

– Когда прилетим в Рим, я поездом отправлюсь в Милан. А ты на самолете в Венецию, так?

– Так. Приедешь в Венецию?

– Я бы выбрался на несколько дней, если ты будешь меня ждать.

Сибил подумала немного и ответила:

– А ты не будешь сцены устраивать? Ну, если будет трудно встретиться. Мало ли что.

Вместо ответа Тедди Фрейм опустил глаза. Сибил поневоле стала извиняться:

– Ну, ты же понимаешь.

– Вполне.

Оба замолчали, потягивая шампанское. Сибил захотелось вспомнить, по какой причине она хотела снискать его расположение. В нем было столько очарования и мужской силы, что она совсем забыла, зачем ей надо было быть с ним ласковой и даже переспать с ним. Она нахмурилась, стараясь вспомнить.

Он положил ей руку на запястье и сказал:

– Давай сюда стакан. Сейчас я тебе покажу, что ждет тебя в Италии.

И показал. Она была просто изумлена. Когда-то с ней также обошелся дядя Казимир.

Жоржи Песталоцци снял дом на Большом канале, как раз напротив дома Консуэлы Коул, что привело Веру Таллиаферро в крайнее смятение. Только Консуэла и Вера знали, сколько он заплатил за два месяца, и поэтому только они знали также, что напрасно бы пытались его образумить.

Вера Таллиаферро ничего не имела против северных американцев среди представителей лучших домов в Венеции. Как и большинство приверженцев старого режима, она к этому привыкла. По своему большому опыту они знали, что этих американцев легко смутить, после чего они становятся скромнее англичан. Да, да, намного скромнее, ибо в Англии в последние годы началось возрождение нравов короля Эдуарда, и консервативные жители Венеции были нередко шокированы и считали, что сдали свои дома людям, которые совокупляются на мраморных надгробиях из желания почувствовать себя немного сатирами. А спутницы их были и того похлеще.

А вот южных американцев ничем нельзя было смутить. Укрывшись в броню приветливости и больших денег, они отказывались вписаться в венецианский контекст. Они приобретали корабли в Лидо, даже в одиннадцать утра их жены щеголяли в вечерних туалетах, они устраивали грандиозные приемы с фейерверком и, самое страшное, они частенько гоняли на моторных лодках.

А вот Консуэлу это ничуть не волновало. Она любила бывать на шумных вечеринках Жоржи Песталоцци, поскольку она делала это бесплатно и не отвечала за последствия. К тому же, сама склонная к сатириазису, она обнаружила, что южные американцы тянулись к культуре, и у них обычно гостила какая-нибудь народная поэтесса из Чили или Эквадора, а женщин такого рода ей часто удавалось заманить на несколько дней к себе в постель.

Она не могла признаться Вере, что не очень-то горевала. Та была угнетена и расстроена своим поражением. Графиня Морозини умерла, и высший свет Венеции уже не мог оправиться от удара. Распались все прежние компании, цементирующие его. Хаос заполнял образовавшуюся пустоту, как вода заполняет пространство между камнями. Отпрыски знатных родов уже не щеголяли в широких панамах и пестрых полотняных костюмах, которые в свое время отличали венецианских грандов от толпы, что гуляла и глазела, ела и глазела и снова гуляла, глазея по сторонам. Представителей семейств Фоскари, Дуино, Реццонико теперь можно было увидеть за стойками туристических агентств или в телевизионных шоу. Они уже не сидели у окна в своих затхлых палаццо – так, чтобы все видеть, а их не видели, – попивая скверный чай и щурясь на водную гладь. Их типично венецианские глаза, на которые веками действовал серебряный свет, отражаемый каналами, не смотрели теперь на подновленный дворец на другом берегу, где можно было увидеть новые пальмы в кадках, яркие зонты от солнца и гондольера в броском зеленом костюме, перехваченном белым поясом.

– Раньше не так было, – печально сказала Вера Консуэле. – А теперь и дела никому нет.

Консуэла вздохнула и ответила:

– Все-таки он лучше того мексиканца, который снимал дом несколько лет назад.

Это было дикое замечание, но Вера не стала возражать, видя печальное, даже трагическое выражение лица Консуэлы. А та просто уколола палец иголкой, вышивая на пяльцах. Ей надоело выслушивать Верины замечания по поводу нового арендатора. И палец болел. Да и свет, проникающий через жалюзи, раздражал ее.

– Сегодня я иду к нему на прием, – сказала она как бы между прочим, но от раздражения голос ее прозвучал резко.

– Не годится тебе роль компаньонки при этой актрисе, которую так жалует твой сын. У него действительно серьезные намерения? Он предполагает, а дива располагает.

– Дива?

– Я пошутила, – сухо пояснила Вера. – Человек предполагает, а Бог, точнее, богиня сцены, располагает.

Консуэла даже не улыбнулась. Эта шутка еще больше подействовала ей на нервы, и она не нашлась, чем ответить на колкость.

– Я ее почти не видела с той поры, как она приехала. Наверное, это м… – она чуть не сказала: «моя», но вовремя поправилась, – наша ошибка. Не очень-то мы ее жалуем, да?

Вера пожала плечами.

– Это не в нашей власти. Она молода, красива, наслаждается жизнью. Как можно жаловать того, кому завидуешь?

Консуэла посмотрела на уколотый палец – совершенно сухой, ни кровинки не выступило – и сказала:

– Ее я не только не жалую, а просто на дух не переношу. Если бы я не была уверена, что Ходдинг обо всем узнает, я бы сыщика к ней приставила. С фотоаппаратом и с магнитофоном. Я точно знаю, что в постели она ругается почище мужчин.

– Ходдинг рассказал? – спросила Вера.

– Не остри, – вспылила Консуэла. – Знаю, и все. А откуда, это мое дело.

– Вот в дедушкино время можно было пустить в дело яд, – ностальгически сказала Вера. – И даже в папино время. А сейчас не знаешь, где его и купить.

– Ничего, – загадочно усмехнулась Консуэла, подымаясь с места. – Кажется, я знаю, как с ней быть. Пойду передохну, а потом приму ванну.

Вера кивнула, и Консуэла вышла из комнаты. А Вера долго сидела без движения, уставившись на канал отсутствующим взглядом. Через какое-то время она поймала себя на мысли, что страшно быть бедной в двадцать лет, но еще страшнее, если тебе пятьдесят. «Благородство, достоинство, честь – все это только у бедных. Богатым все это ни к чему», – подумала она, встала и распахнула ставни. Потом пошла наверх в темную спальню и опустилась на огромную кровать Консуэлы. С тактичным терпением она постепенно преодолела сдержанность Консуэлы и в тысячный раз продемонстрировала, что ничто так не восстанавливает силы и дух, как любовь.

Сибил думала, что для полного счастья ей не хватает только Пола. Это было смешно, потому что в это состояние ее привел Тедди Фрейм. И все же она так думала и говорила об этом Полу по телефону. Ходдингу она тоже исправно звонила и говорила нечто подобное. Но ни тому, ни другому она и не намекнула о Тедди Фрейме.