Между «ежами» и «лисами». Заметки об историках - Павел Уваров

В ту пору необычайно популярным был «квантитативный» подход к истории извечного оппонента Мунье Эрнеста Лабрусса144, профессора кафедры экономической истории Сорбонны. Властителем дум был также и возглавивший «Анналы» Фернан Бродель с его историей «большой длительности». Но самым важным увлечением поколения послевоенных историков был марксизм. Сегодня трудно представить, что едва ли не большинство ярких французских историков были в ту пору членами компартии и убежденными сталинистами.

На этом фоне Ролан Мунье оставался белой вороной. Он не боялся открыто заявлять о своем философском идеализме, не скрывал того, что был глубоко верующим католиком. Он не терпел догматизма в любом его проявлении, но это не мешало ему выступать с обобщениями и ратовать за оживленный диалог истории с социальными науками. Целый год он провел в США, где знакомился с методами социологии и антропологии. Вернувшись, он создал для студентов Сорбонны особый теоретический курс, междисциплинарные исследования поощрялись и на его семинаре. Еще задолго до утверждения среди французских историков моды на социологию он знакомил своих учеников с трудами Питирима Сорокина и Толкотта Парсонса, примеряя, в какой мере заимствования из арсенала социальных наук позволяют лучше разобраться в хитросплетениях семейных и социальных связей во Франции Старого порядка.

Но в учебниках по историографии Мунье обычно упоминается не как оригинальный исследователь и харизматический педагог, но как яростный полемист. Он бросил вызов марксистской истории в лице Б.Ф. Поршнева. Книга советского историка «Народные восстания во Франции накануне Фронды», удостоенная в 1949 году Сталинской премии, стала доступной западным коллегам в немецком переводе, изданном в ГДР в 1953 году, а затем была опубликована в 1963 году во Франции145.

Многие французы были впечатлены смелой трактовкой истории XVII века. Оказывается, все это столетие было преисполнено многочисленными «Жакериями», тщательно скрываемыми буржуазной историографией. Общество того времени понималось советским историком как феодальное по своей природе. То, что большую часть своего «прибавочного продукта» крестьянин отдавал вовсе не своему сеньору, а сборщикам королевских налогов, роли не играло. «Феодальная рента» собиралась централизованно, а затем перераспределялась в пользу господствующего класса. Буржуазия, приобретая должности, также «феодализировалась», совершая предательство по отношению к своей исторической миссии. Изменив своему классу, вчерашние буржуа становились агентами феодального государства, высшей стадией которого был абсолютизм – дворянская диктатура, призванная подавлять нарастающий вал классовой борьбы трудящихся города и деревни. Соблазнительная простота концепции, железная логика, подкрепленная обильным цитированием источников, завоевали Поршневу многих сторонников во Франции.

Мунье начал полемику с Поршневым еще до перевода его книги на французский язык. Он вновь и вновь перечитывал источники, на которые ссылался советский историк146, и обнаруживал, что во всех анализируемых восстаниях руководителями и застрельщиками выступали как раз те, кого Поршнев относил в лагерь «феодалов», – духовенство, представители провинциальных дворянских линьяжей, местные офисье – собственники должностей, недовольные самоуправством королевских интендантов, которые были наделены чрезвычайными полномочиями по сбору налогов. Мунье не понимал, как можно было игнорировать роялистское сознание восставших крестьян, кричавших: «Да здравствует король без габели!» Классовый анализ виделся ему слишком грубым инструментом для изучения общества Старого порядка, и еще меньше – абсолютистского государства.

Но стиль Мунье-полемиста заключался в том, что, вступив в дискуссию, он не ограничивался указанием на слабые места в построениях оппонента, но непременно сам старался углубиться в новую для себя проблематику. Он всерьез заинтересовался природой крестьянских волнений, на некоторое время сделав их сюжетом своего исследовательского семинара. И позже его ученики опубликуют исчерпывающие монографии по этой теме147. Сам же Мунье занялся компаративными исследованиями и сравнил крупнейшие крестьянские восстания XVII столетия – во Франции, России и Китае148.

Не меньшую известность, чем полемика с Поршневым, получил спор Ролана Мунье с Эрнестом Лабруссом, безусловным лидером социально-экономического направления в истории, блестящим педагогом.

Лабрусс отстаивал классовый подход при изученииобщества Старого порядка, инициировав масштабный анализ массовых источников – фискальных и нотариальных – с тем, чтобы получить в итоге «объективные» данные о классовой стратификации, не зависимые ни от иллюзий современников, ни от предвзятых идей историков. Полемика «школы Лабрусса» и «школы Мунье» началась еще в 1950-е годы, но кульминационным ее моментом стали знаменитые коллоквиумы в Сен-Клу149.

С точки зрения Мунье и его учеников, изучаемое ими общество было не классовым, а сословным. Впрочем, мы должны отметить досадную невозможность адекватного перевода. В нашей традиции словом «сословия» передают два разных термина: ordres и etats. Во Франции было три «Etats» (лишь иногда фигурально говорили о «дворянстве мантии» как о «четвертом сословии»– quatrième état). Число ordres было намного большим, и критерии их выделения были более сложными. Так, например, приходские священники и монахи принадлежали к одному «état», но к разным «ordres»; то же можно сказать о советниках судов и адвокатах. Можно было бы предложить в качестве эквивалента термин «чин», но и он в русском языке нагружен особыми коннотациями. Вместе с тем в наших словарях и учебниках сословие часто определяют как общность, выделяемую на основе юридических критериев. Мунье же был с этим категорически не согласен, неоднократно возражая, что в XVI и XVII веках классификация на основе ordres была социальной реальностью, лишь часть из которой находила юридическое выражение. И положение той или иной группы на иерархической лестнице определялось не уровнем дохода, не обладанием наследственным или благоприобретенным имуществом и, уж конечно, не местом в системе производства, но прежде всего тем социальным престижем, который отводился обществом данной группе, в соответствии с закрепленными за этой группой социальными функциями. В подтверждение своего видения Ролан Мунье ссылался не на авторитет Маркса или социологов XX века, но на труды французских юристов начала XVII столетия. «Общество orders» скреплялось не столько горизонтальными связями, сколько иерархическими отношениями вертикальной солидарности. Отношения верности патрона и клиента традиционно находились в центре внимания школы Мунье150, сделавшего эти сюжеты темой нескольких своих семинаров. Мунье отмечал, что его интересуют не только структура общества, но и реальные принципы его функционирования. В клиентелах и иных вертикальных связях Мунье видел ключ к раскрытию политических механизмов французской монархии.

Дискуссии в Сен-Клу, находившиеся в ту пору на переднем крае историографических дискуссий, позже обрели славу «образцов методологической бесплодности». Однако именно в ходе этих дебатов происходило осмысление необходимости поворота к культуре, к ценностям изучаемого общества, к имманентным культурным принципам. Трудно не заметить, что, хотя Мунье и не использовал термин «менталитет», его позиция представлялась более приближенной к тому, что вскоре будет без ложной скромности названо «новой историей» или «новой культурной историей».

Тогда, в Сен-Клу, отвечая на возражения Мунье, Лабрусс сказал: «Есть два рода умов, в равной степени достойных уважения: те, которые ищут решения проблем, и те, которые ищут дополнительные трудности на пути их решения. Я принадлежу к первой»151. Подразумевалось, что его оппонент принадлежит к категории извечных скептиков. Это верно лишь отчасти, поскольку и сам Мунье охотно конструировал генерализирующие теории.

Задумавшись над принципами социальной организации, Мунье вновь прибегнул к компаративному методу. Он опубликовал небольшой обзор разных типов социальной стратификации, основанных на определенных принципах социальной иерархии: кастовые, сословные, «литургические» (к нему он относил Московское государство), «философские» (основанные на принципе личных заслуг и принесенной пользе общему делу). Общества, основанные на классовом делении в зависимости от отношений собственности на средства производства, возникают после промышленного переворота. Но классы являются, таким образом, не универсальным свойством всех исторических сообществ, но лишь частным случаем стратификации.