Лекарство от хандры - Варвара Клюева

Пока Сандра сражалась со своими химерами, Селезнева донимали собственные.

«Уже почти двадцать часов, как она пропала. За это время мерзавцы должны были убедиться, что она не представляет для них угрозы. Есть у нас хотя бы крошечный шанс, что они отпустят ее подобру-поздорову? Наверное, есть, но только в том случае, если похитители не мокрушники. Тогда все зависит от того, насколько им удалось оставить Варьку в неведении относительно своих темных делишек и многое ли поставлено на карту, — ведь преступник, даже не будучи убийцей, под угрозой потери жирного куша или собственной жизни вполне может отказаться от шатких моральных принципов. А в данном случае ставка должна быть крупной. Иначе зачем нужно было похищение? Выходит, просто так ее не отпустят… Или будут держать у себя, пока не минует опасность, или… Нет, только не это!»

Отгоняя страшные мысли, Дон с нервной усмешкой обратился к Сандре:

— Ужасная штука — ожидание, верно? Что только в голову не лезет! Предлагаю поболтать о чем-нибудь постороннем, пока мы дружно не спятили.

— Пожалуй, — вздохнув, поддержала его Сандра. — Только о чем? Что-то светские темы не лезут в голову.

— Ну, хотя бы расскажи о себе. Ты упомянула, что росла без родителей.

— Честно говоря, гнета сиротства я почти не ощутила. Конечно, иногда растравляла себя до слез всякими мыслями, но дети любят себя пожалеть, а еще больше любят, когда их жалеют другие. А вообще у меня все было хорошо, плохого я не помню. Мне повезло с сестрой. Когда умерла мама, папа замкнулся в себе и отстранился от нас. Потом Ксана говорила, будто уже тогда почувствовала, что у нее никого, кроме меня, не осталось. А у меня — кроме нее. Мне еще двух лет не было, сестра возилась со мной, и я ее обожала. Папа пережил маму всего на полтора года, и я его тоже почти не запомнила. Осталось только смутное ощущение какой-то тягостной таинственности.

— Извини за бестактность, а на что же вы жили?

— При отце деньги в доме не переводились — у него была большая зарплата, только откладывать он не умел. Потом мне полагалась пенсия, но Ксана боялась, что не сумеет свести концы с концами, и сдала две комнаты одной семье. Муж, дядя Женя, жил у нас наездами, он был подводник, зато Ольга взяла на себя почти все хозяйство и вообще оказалась чудесной женщиной. Ксана поступила в институт, так Ольга и обо мне заботилась. Я, наверное, лет до двенадцати не желала расставаться с убеждением, что Ольга и есть моя мама, а Павлик с Наташкой наши с Ксаной родные брат и сестра. Потом им дали квартиру, и Ольга уговаривала нас переехать вместе, а здешние хоромы сдавать целиком. Мы отказались, но часто ездили друг к другу в гости, а в каникулы я жила у них неделями. На самом деле мне повезло. Ни сестра, ни Ольга никогда меня не воспитывали. Не читали нотаций, не наказывали, не ставили педагогические эксперименты — только любили и баловали. Сейчас мы подруги, несмотря на разницу в возрасте.

— Сколько лет было твоим родителям?

— Отцу — за пятьдесят. Он был старше мамы на пятнадцать лет. А мама умерла в тридцать четыре… Врачи предупреждали, что вторая беременность ее убьет, но она очень хотела сына. А родила меня, и через восемнадцать месяцев почки отказали. Папа умер от сердца. Ксана говорила, он стал много пить и почти не разговаривал… Ей досталось куда больше, чем мне. Слава богу, она меня не возненавидела, хотя могла бы… Давай-ка налью тебе еще чаю, и теперь твоя очередь.

— Да мне в общем-то нечего рассказывать. Детство было безоблачным. Даже, пожалуй, слишком.

— Слишком — это нонсенс. Лишнего счастья не бывает.

— Да, наверное. Но кому-то его выпадает больше, чем остальным. В общем, тут мы с тобой непохожи. И жили мы в провинции. Твой папа был контр-адмиралом, мой — рабочим. Но и кое-что общее есть. Тебе повезло с сестрой, а мне — с братом. Правда, он старше меня не на четырнадцать лет, а всего на полтора часа… То есть был старше. Я давно уже его обогнал… Но росли мы вместе. Слышала когда-нибудь про город Балаково?

— Нет, — призналась Сандра.

— Это на Волге. Довольно крупный, между прочим. Мы росли, как сорная трава. Гоняли в футбол, рыбачили, плавали до посинения или торчали на голубятне — мы держали полдюжины настоящих почтовых голубей…

— Белых?

— Нет, что ты! Белые — декоративные, они почтовыми не бывают. Наши выглядели довольно невзрачно — неприметные, сизые, чуть поменьше обычных голубей. Но умницы! Не припомню случая, чтобы они хоть раз не доставили в голубятню секретное донесение, когда мы играли в войну, или письмо родителям из пионерлагеря.

— Вы брали голубей с собой?

— Разумеется! Разве родителям можно было доверить заботу о голубях, когда они и о детях-то порой забывали? Письма им мы отправляли только за день до возвращения, на всякий случай, чтобы курьеры не успели издохнуть от голода… Да не смотри на меня такими большими глазами! Родители нас любили, и даже очень. Просто отца вечно гоняли по командировкам — он у нас газопроводчик, — а мама, если не пропадала в школе, то занималась с отстающими или возила очередной свой класс в очередную экскурсию на родину очередного великого писателя. Ни меня, ни Ивана это никогда не тяготило, ведь нас было двое… вернее, как бы один, но в двух экземплярах. Нам всегда казались глупыми споры о существовании телепатии — мы-то ею пользовались вовсю. Правда, потом, когда начали влюбляться в одних и тех же девочек, познакомились и с обратной стороной медали, но плюсов в телепатии все-таки больше…

— Когда он умер? — спросила Сандра после паузы.

— Уже давно. От белокровия. Ему было всего восемнадцать. Мне, естественно, тоже. Потом я с тоски женился — неудачно, конечно, и у меня долго не было друзей, пока вот с Варварой не встретился. Ты не поверишь, но до вчерашнего дня я считал наше с ней знакомство приятным, но отнюдь не выдающимся событием. А вот теперь до меня дошло, что, чем мы старше, тем нам труднее сближаться с людьми, поэтому нельзя их терять.

Селезнев замолчал, задумалась и Сандра.

«Значит, напрасно я обругала Варвару слепой курицей, — размышляла она. Она и не могла ничего заметить, Дон сам не подозревал о своих чувствах. Интересно, обрадует ли ее такая новость? Боюсь, что нет. Варька, выражаясь ее же словами, в отношениях с близкими предпочитает не заходить на минное поле. Она видит в Селезневе друга, а „портить дружбу всякими охами и вздохами“ смертный грех. Бедный Дон!»

Тут Сандра поняла, что лицемерит. Варькино нежелание прогуливаться по минному полю в данном случае вызывало у нее только радость. «Ну я и гадина! поразилась она. — Батюшки! Сколько лет живу, а змеиного хвоста и жала у себя до сих пор не замечала. „Вот так сюрприз!“ — как сказал один мой знакомый, узнав, что изменяет жене с матушкой ее любовника».

— Расскажи-ка мне о ней, — попросил Селезнев. — Из нее слова не вытянешь.

— Что?! — У Сандры округлились глаза.

— Нет-нет, ты не так поняла! — Дон усмехнулся. — Конечно, Варька заговорит кого угодно. Я вот уже два месяца слушаю хвастливые отчеты о ее приключениях и подозреваю, что им не будет конца. Я помню, что у нее всегда все написано на лице, но… Варвара напоминает мне гостеприимный дом с потайной комнатой. Все двери нараспашку, всё на виду, гостям и невдомек, что тут есть от них секреты.

Сандра посмотрела задумчиво.

— Сколько ты с ней знаком? Два месяца? Да, в проницательности тебе не откажешь.

— Профессия, — объяснил Дон со смущенной улыбкой. — Понимаешь, Варвара никогда не рассказывает о своих переживаниях, ошибках, сомнениях… Если собрать вместе все ее легенды о себе, получится нечто вроде авантюрного романа с бесшабашной и веселой, но довольно-таки поверхностной героиней. А вряд ли она поверхностная. Она чувствует людей, способна на сострадание и, кроме того, неплохой художник. Все это предполагает солидный личный опыт, а о нем Варвара помалкивает.

— Почему ты решил, что она исповедуется мне?

— Она приезжает к тебе, когда у нее серьезные неприятности, которыми она не хочет делиться с друзьями. Она искала у тебя утешения в ссоре с ними и в несчастной любви…

— Но не у меня, а у питерского гранита, — поправила Сандра.

— То есть она ничего не рассказывала? — не поверил Дон.

— Почему же ничего! Думаю, о том давнем недоразумении она и тебе охотно расскажет, если попросишь. А что касается несчастной любви… Да, полагаю, я была единственной, кому она все рассказала. Но не в поисках утешения, да и рассказом это назвать трудно. Варвара приехала, дрожа от ярости, и объектом ее ярости был не кто иной, как она сама. Своего избранника она не удостоила ни словом, зато себя поливала грязью от души. Я девушка приличная и не рискну повторить прозвучавшие тогда эпитеты, но суть обличительной речи сводилась к тому, что из всех презренных слюнявых дур, теряющих жалкие остатки разума при виде смазливого самца, она, Варвара, — самая презренная и слюнявая.